Илана, как того требовалось, преклонила колени и подняла лицо к тому, кто и без короны и меча всегда был ее императором. Слова присяги так и не вспомнились, пауза затягивалась. Рене ждал, и она, борясь с наплывающей тошнотой, просто сказала:
— Ваше Величество! Я отказываюсь от всех прав на Тарску и Таяну и клянусь в верности вам и вашим наследникам! Пусть все те, кто еще любят меня и верят мне, знают, что, служа вам, они делают счастливой меня…
Что о такой вопиющей вольности подумал брат Фиделиус, она так и не узнала, потому что огромная круглая люстра, несущая несколько сотен свечей, вдруг превратилась в стремительно вращающееся огненное колесо, затем мир сжался в одну светящуюся точку, взорвавшуюся со страшным блеском, и все исчезло…
Эстель Оскора
Наверное, я должна была быть в этот день на седьмом небе. Все осталось позади — война, смерти, сплетни, страх. Мой возлюбленный — император Арции, король Таянский и Эландский, а я герцогиня Тарская и его невеста. Годой уничтожен, Белый Олень исчез, и можно надеяться, что навсегда. Мерзавцы наказаны, мертвые оплаканы и похоронены, а живые сидят и пьют. Я видела их всех здесь и сейчас за праздничным столом. Уж не знаю, как отнесся бы великомученик Эрасти к пирушке, которую устроил Архипастырь в старинной зале под его храмом (я сильно подозревала, что когда-то, когда Церкви еще не было и в помине, она служила именно для пиров), но это было единственным местом, где мы могли быть сами собой и могли быть вместе. И, наверное, это было в последний раз. Скоро эльфы вернутся в свои леса, а гоблины уйдут в Последние горы, уезжавший в Гелань Шандер скорее всего отправится с ними, мне и Рене предстоит обживаться в Мунте, а маринерам любоваться, как зимнее море бьется о скалы бухты Чаек… Здесь же останутся только Иоахиммиус с Феликсом, которому придется забыть о том, что он был воином, и вновь стать главой Церкви Единой и Единственной.
Бездымное белое пламя эльфийских факелов, которые зажег Эмзар, тянулось к расписанному цветами и странными птицами потолку. Звенели кубки и высокие стаканы из алого и лилового драгоценного стекла, рекой лились старинные вина, но никто не пьянел… Так вот какая она, победа… Неудивительно, что сказки кончаются свадьбами да коронациями, потому что за ними идет пустота. Мы вычерпали себя до дна в этой борьбе. И дело даже не в том, что я сожгла свою Силу, я не жалела о ней. Совсем не жалела, больше всего я хотела оказаться вместе с Рене в Идаконе, слушать, как стучится в окно ледяной осенний дождь, смотреть на огонь в камине и не думать ни о чем, но это счастье было сейчас от меня куда дальше, чем тогда, когда мы висели между победой и небытием.
Рене тихонько сжал мне руку, мне показалось, что мы думали об одном и том же. Он сменил свой роскошный коронационный наряд на привычный черный колет, на эту ночь став таким, каким я его увидела в комнате больного Шани. И Феликс был не в бело-зеленом архипастырском облаченье, а в платье военного покроя, и он был заметно пьян, так же, как и красавец Мальвани, сыну которого так и не смогли помочь ни эльфы, ни клирики…. Совершенно трезвый Шандер смотрел куда-то вдаль, его темные глаза под соболиными бровями казались еще грустнее, чем обычно, и я знала почему — Прашинко не относился к тем существам, которые имеют свои тайны и умеют хранить чужие.
Каюсь, я испытывала облегченье от того, что с нами не было Ланки. Ей стало плохо в храме, и она не пришла, хотя Рене и посылал за ней Шандера. Нет, я не ненавидела бывшую соперницу, я даже ей сочувствовала, но от знания того, что принцесса где-то рядом, что она потеряла все и что я заняла ее место в жизни Рене и на Таянском и тарскийском престоле, мне становилось не по себе.
Рыгор Зимный, огромный, как сытый осенний медведь, поднялся с полным кубком и провозгласил здравицу в честь присутствующих дам — где только научился. Дамы — то есть я, Гвенда и Криза, старательно кутающаяся в роскошную атэвскую шаль, — пригубили свое вино, в то время как мужчины, встав, выпили до дна. А затем Роман взял гитару.
Я не слышала, как он играет, целую вечность. С того самого дня в Убежище, когда он отправился вместе с Примеро на поиски Проклятого. Пошел за одним, а нашел другое. Если б не северные гоблины, в Кантиске сейчас мог бы сидеть мой покойный родитель с Миттой, которая наконец-то, похоже, обрела, что ей всю жизнь не хватало, в лице атэвского посла…
Впрочем, все мои мысли, как умные, так и не очень, враз испарились, стоило только Роману взять первый аккорд. То, что он играл, столь же отличалось от его прежних мелодий, изысканных и четких, как мы теперешние от тех, кем мы были до тех пор, пока Война Оленя не разорвала нашу жизнь напополам. Не знаю, где он научился этому, за Последними ли горами или же у своих друзей-орков, но эта музыка не имела ничего общего ни с человеческой, ни с эльфийской.
Странные, тревожные аккорды били по нервам, рвали сердце на куски, уводили, уносили вдаль, завораживая и подчиняя рваному, пульсирующему ритму. Музыка билась, как бьется на земле подстреленная птица. А потом Рамиэрль запел на чужом языке, гортанном и звонком. В этой песне, казалось, не было гармонии, это были скорее крики, так кричат ястребы, вьющиеся над вечерней степью, так ревет пламя пожара, так шумит по ночам ветер в кронах промокших деревьев. Голос и руки, казалось, существовали сами по себе, вели свои мелодии, которые и мелодиями-то назвать было трудно, но сумасшедший бой гитары и протяжные горловые крики странным образом дополняли друг друга и околдовывали. Я поймала себя на том, что, подчиняясь немыслимому ритму, бью в ладоши. И не только я, но и Рене, Феликс, Рыгор, даже Шандер…
Роман требовательно тряхнул золотой головой, и Криза вскочила с места, отбросив свою шаль. Такой я ее еще никогда не видела. Нет, она оставалась оркой, но все присущее ей, и только ей, было подчеркнуто с эльфийской утонченностью. Девушка рывком распустила иссиня-черные волосы, окутавшие ее грозовым облаком, и, заломив точеные руки, вышла на середину зала. На мгновение ее глаза встретились с глазами Романа, в глубине которых вспыхнули сапфировые молнии, и орка начала танец.
Это было немыслимо! Она почти стояла на месте, только метались, как тени от костра, руки и распущенные волосы, дрожали на груди и у пояса багряные цветы каделы, которые должны были бы увянуть в тот же момент, как были сорваны, а ноги, обутые в изящные сапожки на каблуках, выбивали тот же неистовый ритм, что и гитара Романа. Танец был продолжением музыки, а музыка — тенью танца. Девушка то отступала назад, гордо вскинув голову, то шла вперед, навстречу нам, а потом замирала, на миг склонив голову, после чего резко отворачивалась, а черные пряди окутывали ее не хуже отброшенной шали. Это было как пожар в степи, как удар молнии, как звездный дождь в месяц Зеркала…
Когда отзвучал последний аккорд, замерла и Криза, безвольно опустив руки, и наступила невероятная тишина. Все смотрели только на нее, а вот я, я успела заметить два взгляда — восхищенный, горящий взгляд Уррика и отрешенный Романа, Рамиэрля, ставшего в этот миг страшно, пугающе похожим на Астени, которого я, не успев полюбить, не забыла и не забуду никогда…
2230 год от В.И.
