Его Высокопреосвященство Евгений Арцийский давно разменял седьмой десяток, но выглядел еще старше. Глядя на этого постоянно кашляющего сухонького, седого как лунь старика, невозможно было предположить, что он вот уже двадцать лет противостоит конклаву в Кантиске и Лумэнам в Арции. Евгений был стар и болен, но силы духа у него хватало на сотню здоровых. Разумеется, Шарль Тагэре видел кардинала и раньше, но никогда тот не удостаивал его беседой тет-а-тет. Новоиспеченный регент усмехнулся, вспомнив бесчисленные рассказы о выходках Евгения, снискавших ему любовь простонародья и ненависть лумэновцев. Его Высокопреосвященство славился тем, что всегда брал быка за рога.
– Шарло, – старик и не подумал начинать с благословения, – почему ты шарахаешься от короны, как старая дева от капрала?
– Потому что меня тошнит от Жана-Двоеженца. Этьен был слабым королем, но от этого Лумэн лучше не стал.
– Принимаю, – кивнул клирик, – Тагэре не желают ни в чем уподобляться Лумэнам. Гордыня, конечно, но гордости без гордыни не бывает, а чести не бывает без гордости. Ты хорошо устроился на своем севере…
– Хорошо? – Серые глаза широко раскрылись. – Ваше Преосвященство что-то имеет в виду, но я не понимаю…
– Я имею в виду то, что я сказал. Тагэре живет хорошо. Джакомо сидит тихо, как мышь под метлой, разбойники не разбойничают. Зато пахари пашут, пастухи пасут, а мастеровые мастерят. Благодать. Простонародье обожает своего герцога, а герцог пьет парное молоко из рук крестьянок, а самых хорошеньких еще и целует. У герцога четверо сыновей и две дочери… Почему бы тебе, Шарль Тагэре, со всей этой благодатью не отделиться от Арции? Ни Лумэнов тебе, ни короны, живи да радуйся. Торгуй хоть с атэвами, хоть с дарнийцами, жени сына на дочери Джакомо или сына Джакомо на своей Лауре, заключи вечный мир с Эскотой и Фронтерой.
– Вы шутите!
– Отчего же?
– Я – арциец…
– Ах, ты арциец?! Тогда и веди себя как арциец, а не, прости святой Эрасти, Святой Дух, да не тот, что в штанах у Фарбье, а настоящий. С крылышками.
– Ваше Высокопреосвященство!
– Не перебивай, – рявкнул кардинал и зашелся в приступе кашля.
Шарль терпеливо ждал, пока старик отдышится и утрет слезы.
– Ты молчи, – наконец сказал Евгений, – молчи и слушай. Умру, и никто тебе такого не скажет. Знаю, что ты рыцарь, у тебя честь, кровь и все такое прочее. Так вот, Шарль Тагэре, пришло время, когда тебе, вернее всего, о чести придется забыть. О чести в ее дурацком понимании. Твоей честью будет спасение Арции, а может, и не только Арции. Даже если тебя проклянут, даже если от тебя дети отвернутся и жена уйдет, ты должен выстоять. Не понимаешь? Вижу, что не понимаешь. Ты книги читаешь, песни слушаешь?
– Иногда… Когда время есть.
– А думать у тебя время есть?
– О чем вы, отче?
– Все о том же. Четыреста лет назад Арция была империей, а теперь королевство, да и то на ладан дышит. Благодатные земли тянулись от Последних гор до середины Сура, а теперь огрызок какой-то, а того, что за Проливом и за Лисьими горами, которые теперь Заклятыми зовут, словно бы и нет.
– Но ведь Церковь…
– Церковь-то Церковь. Но вот сама ли? Святой Престол захирел, кардиналы, кто с мирскими владыками мирскими делишками занят, а кто со Скорбящими да капустницами Проклятый знает чем. Архипастырь – пустое место, эрастианцы на ходу спят, Орест из дюзов не вылезает, зато Генриетта в конклав пролезла. Видел я ее, кошке ясно, в Архипастыри метит! Все грызутся со всеми, и чем дальше, тем хуже, словно ржа какая все ест. Что было – забыли, что будет, не знаем и знать не хотим, только настоящим и объедаемся. Дурные времена, Шарло, очень дурные. Я за тобой давно слежу. Ты, как атэвы говорят, лев в стае гиен. Падаль не жрешь, вшестером сзади на одного не нападешь… Только мало теперь просто чистым быть.
– И все-таки я не понимаю.
– И я не понимаю, – вздохнул клирик, – понимал бы, сказал. Только сдается мне, наступают предсказанные Эриком времена. Подумать страшно, если тот, кого назовут Последним из Королей, не сможет поднять меч, когда нужно будет. А ни Пьер, ни отродье Фарбье на это не способны. Что ты знаешь про Войну Оленя, кроме того, что она была?
– Про Войну Оленя, ну… То, что все знают.
– Нас заставили забыть правду, Шарло. Нас заставили перегрызться. То, чем владеют Скорбящие и циалианки, не от Творца, но сила у них есть, и немалая. Илларион тихо сидит, а по мне, уж лучше бы он интриговал и Жану хвост таскал, как недоброй памяти Доминик. Спокойнее было бы.
– Но разве плохо, что епископ занят только тем, для чего был создан орден?
– А ты знаешь, для чего он был создан? – Евгений ударил по столу сухоньким кулачком. – Я так не знаю! Но они стали тем, чем стали, и за все время лишь ты оказался им не по зубам. А ты и твои сыновья последние в династии, задумайся об этом. А теперь иди. Устал я…
2863 год от В.И.
20-й день месяца Медведя.
Арция. Фей-Вэйя
Агриппина вторую кварту смотрела на три свитка Откровений Блаженного Эрика и недоумевала. Первый, сделанный рукой Архипастыря Феликса, был самым коротким, второй, написанный изящным почерком с завитушками, чем-то напоминал первый, но был много пространнее и содержал уйму вещей и рассуждений, не имевших никакого отношения к первому. И наконец, третий, текст которого известен всем, чтящим Церковь Единую и Единственную. Он отличался от второго, до такой степени отличался, что Агриппина не поверила своим глазам, хоть и предполагала, что изначальный смысл со временем был слегка изменен. Самым же любопытным было, что первая запись практически полностью вошла в обе последующих, но, в зависимости от контекста, смысл ее полностью изменился.
Бланкиссима по-бабьи подперла кулаком щеку и задумалась. Что же случилось? Кто и почему около трехсот лет назад повсеместно заменил тексты, признанные каноническими? Новых пророчеств и откровений больше не было, а если и были, их сочли уместным выдать за старые. Все, что случилось до распада Арцийской империи, скрывал какой-то странный туман, словно бы в людской памяти оставили лишь то, что хотели оставить. Или не оставили, а вложили туда… Жадная до дел минувших, Агриппина давно поняла, что войны, перевороты, восстания не могут иметь одного объяснения, если даже рассорившиеся супруги имеют каждый свою правду.
Все, что произошло после того, как королева Гортензия с помощью любовника свергла своего супруга-мужеложца, было известно из многих источников. Каждый хронист высказывал свое мнение или же мнение своего сюзерена, и, прочитав десяток текстов, повествующих об одном и том же, можно было отыскать правду, пусть не ту, что была в душах почивших маршалов и королей, но правду событий. Если трое непредвзятых свидетелей утверждают, что некий сигнор погиб в битве, трудно доказать, что он был зарезан ночью неверной женой. Нет, с делами трехсотлетней давности Агриппина бы разобралась, но ее интересовали времена Блаженного Эрика, а о них было известно до безобразия мало.
