Командор Церковной гвардии Габор Добори решил воспользоваться своим правом входить в покои Архипастыря без доклада. Вообще-то ветеран избегал дразнить гусей, но сведения казались столь важными, что командор под гневным взглядом отца-распорядителя промаршировал прямиком к его святейшеству. Феликс, несмотря на поздний час полностью одетый, что-то быстро писал у конторки черного дерева. Оглянувшись на стук и увидев Габора, Архипастырь вопросительно поднял бровь. Между бывшим рыцарем и бравым ветераном отношения сложились самые доверительные, и наедине они, к обоюдному удовольствию, обходились без церемоний.
— Только что прибыл гонец из Эланда, — сразу перешел к делу Добори. — Подорожная в порядке, но говорить будет только с тобой.
— Где он?
— В надвратной. Молчит, поганец, хоть бы намекнул. Уж не знаю, что он привез, но вряд ли что-то хорошее. Я подумал, вдруг нам лучше вообще никаких вестей не получать?
— Похоже на то. Что ж, идем.
Невзирая на протесты и обиды брата Фиделиуса, Архипастырь свел пышность своих выходов к минимуму. Феликс с каждым днем все увереннее держал в руках церковные вожжи, и желающих возражать ему открыто осталось немного. Когда глава Церкви покинул свои покои в сопровождении одного лишь кардинала, командора и дюжины гвардейцев, никто не удивился и никто не помешал.
Гонцом оказался белобрысый парень, более похожий на пастушка, нежели на эландского нобиля, но повидавший немало аюдантов Архипастырь сразу почуял — на этого можно положиться.
Белобрысый без лишних слов протянул футляр с посланием, а потом, смешно смутившись, вспомнил, что надо опустился на колени и облобызать руку. Архипастырь не выдержал и усмехнулся:
— Сейчас не время вспоминать о церемониях.
Письмо пугало наверняка спрятанной в нем бедой — именно поэтому тянуть Архипастырь не стал. Максимилиан, после приснопамятного молебна ставший ближайшим советником Феликса, без лишних слов присоединился к его святейшеству, глядя через его плечо.
Письмо было от герцога Арроя. Пребывавшего в добром здравии! Адмирал приносил свои соболезнования в связи с безвременной кончиной его святейшества Филиппа, выражал надежду на дальнейшее взаимопонимание между Церковью и Эландом и предостерегал против Михая Годоя. Ничего секретного, разве что герцог тепло благодарил за доброе отношение нового главы Церкви к посланцу Эланда, что означало: Рене Аррой знает о происшедшем в Кантиске все. Окончив чтение, Феликс протянул письмо Добори и обратился к гонцу:
— Как тебя зовут?
— Зенек, проше дана… то есть Зенон, аюдант монсигнора Арроя.
— Что ж, Зенон, скажи, не поручал ли тебе герцог передать что-либо на словах?
— Только то, что все очень паршиво, ваша святисть. Он, то бишь дан Рене, кажут, что нам, то бишь Эланду, будет очень кепско, если Михай вдарит посуху, бо Эланд, он ведь только с моря неприступный, а спину Таяна закрывала, а там зараз такое творится…
— Как вышло, что Таяна подняла руку на Эланд?
— Так там все друг друга повбивали и власть Михай захапал, а он… Хуже холеры не было…
4
День родился и снова погас, когда все было кончено. Вокруг затихшей Герики хлопотала Лупе, предоставив мужское мужчинам. Симон держал на вытянутых руках ребенка. Тот равнодушно висел, как висит подхваченная под брюхо кошка. Младенец, рожденный на четвертом месяце, должен был быть мертв или, вернее, еще не жив, этот же… Либер понимал умом, что перед ним воплощение беды, но ребенок был как ребенок — с ручками и ножками, без зубов и чешуи.
Роман переглянулся с Симоном; лекарь хмуро кивнул. Выжитый академиками и «синяками» из Арции медикус давно понял, что долг врача порой требует чудовищного. Белое тельце легло на стол, Симон деловито выбрал из лекарского инструмента нож, живо напомнивший Роману стилет. Можно было отвернуться, но эльф смотрел. Медикус тоже бы смотрел, если б пресечь жизнь отродью Осеннего взялся либер. Короткая, но сильная рука уверенно поднялась и опустилась и… Лезвие рассыпалось серым песком, рука лекаря повисла плетью. И вот тут-то Роману стало по-настоящему страшно.
За стеной не смолкали стоны Герики, перемежаемые торопливым бормотанием Лупе. Ветер выл под окнами, как отчаявшийся пес, а в словно бы выстывшей комнатке висело безмолвие. Скользнув взглядом по осевшему на пол Симону, Роман заставил себя шагнуть к столу. Младенец не плакал, не корчился, не двигался, только смотрел пустым, холодным взглядом. Не на эльфа, эльф был ему не важен. И не страшен. Это Роман боялся, только и ужас порой становится облегчением. Когда вытесняет жалость, а жалости эльф-разведчик более не чувствовал, как и стыда, и нерешительности. Он должен найти выход. Должен! Нечисть из сказок чем только не убивали, от зеркальных осколков и молитвы до выкованных в полнолуние кинжалов, но это не сказка… Способа уничтожения Воплощения не знал никто, да и не мог знать — они с Симоном первые и как бы не последние, слишком уж неожиданно все случилось. Сталь этой твари не опасна, а что опасно?
Существо на столе улыбнулось, или это погасла одна из свечей? Эльф поднял брошенный во время ссоры кинжал — изделие, которым могли гордиться староэльфийские оружейники. Кинжал, кстати говоря, тоже не простой. В век Алмаза простых вещей и не делали. Что ж, сейчас все и прояснится. А если не удастся? Тогда оттащить отродье в Тахену, только кто это сделает и как?
— Симон!
Не понимает… Лупе все еще с Герикой… Проклятый! Если браслет темных вызвал преждевременные роды, то кольцо!.. Не потому ли Эрасти его оставил? Роман ударил с размаху. Левой рукой — снимать талисман на глазах… этого эльф не решился. Клинок с ходу влетел во что-то упругое и увяз, пальцы свело холодом, в ушах раздался звон, перемежающийся свистящими воплями, но засветившееся синим острие медленно приближалось к белому тельцу. И оно шевельнулось. Крохотный кулачок сжался, и Роман понял, как болит сердце, — а потом из ничего возникло лицо. Надменное и неимоверно красивое, оно было бы точной копией существа, привидевшегося либеру на болотах, если бы не белесые, полные мглы глаза.
— Осенний! — то ли узнал, то ли понял Роман. — Не ожидал, что тебя… встретят?
Сияющая синева коснулась неправдоподобно белой кожицы, изо рта новорожденного вырвался непереносимый визг. Голову Романа сдавило свитой из холода и крика веревкой, но эльф не разжал онемевших пальцев, продолжая давить на кинжал, не отрывая взгляда от того, кого назвал Осенним. Роман не видел, как в извивающегося младенца, чье личико стало отражением лика из мглы, ударил вырвавшийся из кольца алый, обметанный чернотой луч. Встречное давление исчезло. Сапфировый клинок со змеиным шипением вошел в бледную плоть, и та начала таять, исходя серым паром.
Вот и все. Ребенка нет. Пророчество не исполнится, теперь спать… Михай, война, месть, бегство — все это потом.
— Оборони нас святой Эрасти. — Симон, кряхтя, поднялся и тоже уставился на опустевший стол. — Я, кажется, жив. Как тебе удалось?
