— Ну, может, два, — огрызалась мама. — Можно подумать, сантиметр что-то решает. Не оборачивайся к зеркалу, потом посмотришь!
— Может, я еще в парикмахерскую успею? — Папа сделал попытку вырваться.
— Куда? Смотри, который час! Парикмахерская давно закрыта. Лучше помолчи, не отвлекай меня!
Папа замолчал. Минут пять слышно было только щелканье ножниц.
— Ну вот, — наконец сказала мама, — вроде как получилось, можешь посмотреться в зеркало.
— Сейчас, — сказал папа. Воцарилась минутная тишина, а потом раздался леденящий душу вопль. Так мог орать только пронзенный охотничьим копьем вепрь. Так могла оплакивать погибшего в первобытных болотах мамонтенка его безутешная мать.
— Аааааа, — вопил папа, — женщина, что ты наделала!
Мы отпрянули от двери очень вовремя, потому что в следующий миг папа выскочил из ванной комнаты и промчался мимо нас на предельной для человеческих возможностей скорости. Но мы не растерялись, побежали следом и застали отца в позе жертвы цирюльника перед большим зеркалом в спальне. И смогли, наконец, оценить по достоинству мамин бесспорный парикмахерский талант — ничтоже сумняшеся, она постригла отца под горшок. То есть как под горшок: спереди у папы прическа не изменилась — те же зачесанные набок пряди и актуальные по тем временам бакенбарды, а вот сзади вместо обещанного сантиметра мама убрала целых пять.
— Агрррххххххх! — бесновался перед зеркалом папа. — Женщина, что ты со мной сделала?! Как мне завтра в таком виде ехать в Ереван?
— Можно в крайнем случае побрить тебя наголо! — Мама благоразумно заперлась в ванной и выкрикивала предложения из-за двери.
— Какое наголо, ты издеваешься надо мной? — делал попытки биться головой об стенку папа.
— Можно надеть водолазку и натянуть ее высоко на затылок, — не унималась мама, — или замотать шею шарфом. Имеешь право, может, у тебя горло болит!
— Двадцать градусов на улице, какая водолазка, какой шарф? — проорал папа и отпрянул от ужаса, снова поймав свое отражение в зеркале. — Боже мой, на кого я стал похож!
— На Емельяна Пугачева! — вспомнила я картинку, увиденную в какой-то книге. — Хотя нет, вроде у Пугачева волосы сзади были длинные. Но зато борода торчала колом, — поспешно добавила я, видя выражение лица отца.
— Агррррхххххх, — рычал папа, — агррррх!
Мы с сестрами малодушно отступили в нашу спальню и заперлись там, оставив маму на растерзание отцу.
Следующим утром, пока мы ехали забирать дядю Мишу и Маню, мама позвонила Ба и предупредила ее, что у папы неудачная прическа и лучше делать вид, что ничего не случилось.
— Ну что ты говоришь, Надя, и бровью не поведем, — заверила ее Ба.
Поэтому, когда мы подъехали к дому, все семейство в полной боевой готовности выстроилось вдоль забора — во главе отряда стояла Ба, рядом топтался дядя Миша с пайком на роту солдат. Отряд замыкала празднично одетая и немилосердно причесанная Маня. Семейство фальшиво улыбалось навстречу нашей машине и всячески делало вид, что не в курсе произошедшего.
— Твоя мать уже все им рассказала, — буркнул папа.
Когда он вылез из машины, чтобы помочь дяде Мише убрать вещи в багажник, у наших друзей вытянулись лица.
— Обкорнала-таки, — дипломатично заметил дядя Миша.
— Увы, мой бедный Йорик! Я знал его, Горацио… — расхохоталась Ба.
— Юрик-Йорик, — заплакал дядя Миша.
— Еще одно слово, и я уеду без тебя, понял? — вызверился на своего друга папа.
— Молчу-молчу, — дядя Миша утер слезы, — поехали.
Все семьдесят километров до города Красносельска мы с Маней пели. Раз двадцать прокрутили весь репертуар нашего хора — начиная с «Бухенвальдского набата» и заканчивая комитасовским «Крунком». Дядя Миша все семьдесят километров прохрапел в такт нашему пению. И только по окаменевшему затылку моего отца было видно, что пение наше ему осточертело.
Наконец он не выдержал:
— Девочки, вы помолчать хоть чуть-чуть можете?
— Нет, пап, — отрапортовала я, — если мы перестанем петь, нас мигом укачает.
— Я губную гармошку взяла, могу вам что-нибудь наиграть, — предложила Маня.
— Нет, только не это! — испугался папа. — Вот если бы вы просто немного помолчали, а то голова уже от вас гудит.
— Пусть поют, — проснулся дядя Миша и снова затрясся от смеха. — Я уже забыл, какая у тебя прическа!
— Ты думаешь, из Красносельска рейсовые автобусы не ходят в Ереван? — Папа выпучился на него. — Высажу!
— А что я, я ничего, я молчу.
Папа погладил себя по обкорнанному затылку и тяжело вздохнул.
— Обрастать небось месяц!
— Ты чего? Какой месяц! Как минимум три! У тебя же сзади не прическа, а фактически челка, притом очень короткая, — дядя Миша смеялся уже в голос. — И я таки тебе скажу, что анфас ты выглядишь даже выигрышнее, чем в профиль, бедный мой Йорик.
Мы с Маней покатились со смеху. Дядя Миша скорчился от хохота на переднем сиденье. Папа посмотрел на него, посмотрел на нас и тяжко вздохнул, папе было не до смеха. Дело в том, что у главного врача больницы, где работал папа, умерла теща. И в пятницу намечались похороны. И папе надо было успеть сегодня вернуться из Еревана домой, а завтра явиться на похороны.
Вот с такой прической на голове!
Через несколько минут мы въехали в город Красносельск. Красносельский район Армении издавна был насолен молоканами, сосланными сюда еще Екатериной II за отказ от православия. За прошедшие два века мало что изменилось в укладе их жизни — те же побеленные избы с резными ставнями, огромные хозяйства, патриархальный уклад жизни, неприятие спиртного и табака, отсутствие телевизионных антенн на крышах домов. Часто на улицах города можно было встретить людей в национальной одежде. Каждый раз, проезжая Красносельск, ты словно попадал в русскую народную сказку.
— Остановись где-нибудь, покурим, — попросил дядя Миша.
— Заедем на автовокзал, — предложил папа, — там можно и кофейку попить, и покурить, а то неудобно здесь, на виду у всех. Они же не одобряют курение.
Он припарковался возле низенького здания автовокзале!
— Посидите в машине, мы скоро, ладно?
— Ладно! — согласились мы. — Только вы нам принесите чего-нибудь сладенького.
— Возьмем вам бутылку лимонада «Буратино», — обещал дядя Миша.
— Ура! — обрадовались мы с Маней.
И принялись терпеливо дожидаться их возвращения. А чтобы ждать было не скучно, мы высунулись в окно машины и стали любоваться городом. Взглянули направо — стоял ряд белых домов с голубыми ставнями, взглянули налево — стоял ряд белых домов с зелеными ставнями.
— Красотаааа! — протянула я.
