Франсуа ответил весьма болезненным встречным правой под сердце, и тогда я еще раз ударил левой. Франсуа шагнул навстречу моему правому свингу, наступил мне на ногу, ткнул большим пальцем в глаз и, зажав мою правую, принялся своей крушить мне ребра. Рефери не выказывал никакого намерения вмешиваться в эту забаву, и потому я, от всего сердца выругавшись, рывком высвободил свою правую и сокрушительным апперкотом едва не снес Франсуа башку.
Тут смешок его перешел в рык. Он снова принялся обрабатывать мою физиономию левой. Обезумев, я бросился на него, что есть силы ударил правой под сердце — и почувствовал, как ребра его прогнулись под ударом. Он побледнел, пошатнулся и вошел в клинч прежде, чем я смог хоть что-то извлечь из своего выигрыша. Я чувствовал, как отяжелело его тело, как подгибаются его колени, но он прилепился ко мне, и рефери не собирался разводить нас. А когда я, ругаясь, наконец-то высвободился, мой очаровательный дружок, конечно же, успел вполне прийти в себя.
И тут же доказал это на деле, достав левой мой поврежденный глаз и той же левой ударив в ноющие ребра. Дальше последовал правый в челюсть, в первый раз за весь этот вечер опрокинувший меня на спину. Все это он проделал с кошачьим проворством. Раз! — два! — три! — и я на ковре.
Том Роуч заорал, чтобы я выждал счет, но я никогда не остаюсь на ковре дольше, чем нужно. Я вскочил на счете «четыре». В ушах еще звенело, слегка кружилась голова, но во всех прочих отношениях я был в порядке.
Однако Франсуа этого не понял, рванулся ко мне, но был остановлен левым хуком и повис на канатах так, что просто загляденье…
Ударил гонг.
В начале восьмого раунда я пошел вперед так же, как в самом начале, принял удар правой в переносицу, сам ударил левой по корпусу, и он снова отступил, жаля меня прямым левой. Я начал наносить боковые удары, промахнулся правой — кр-рак!
Должно быть, он впервые за весь тот вечер ударил с правой в полную силу — и как раз точно в челюсть. В следующее мгновение я вдруг увидел себя со стороны: лежу, скорчившись калачиком, на ковре, челюсть моя, по ощущениям, вроде бы напрочь оторвана, а рефери, слышу, произносит: «…Семь!..»
Уж не знаю, как мне удалось подняться на колени. Казалось, рефери где-то далеко, в тумане, милях в десяти от меня. Однако в этом тумане я различил улыбку, вновь появившуюся на лице Франсуа, на счете «девять» поднялся на ноги и устремился к этому лицу.
Крак! Кр-рак!
Уж не знаю, как именно он снова послал меня на ковер… В общем, я снова упал, и все тут. Поднялся буквально за долю секунды до того, как рефери сказал «десять», и снова пошел вперед — на одном самолюбии, толкавшем меня к Франсуа!
* * *
Он мог бы тут же меня и прикончить, да только хотел действовать наверняка — знал, лягушатник, что я и в последний миг могу быть опасен. Достал меня пару раз прямым левой, ударил правой. Я нырнул под удар, пришедшийся вскользь по лбу, и вошел в клинч, мотая головой, чтобы в ней хоть малость прояснилось. Рефери развел нас. Франсуа снова ударил в голову — осторожно, но ощутимо и погнал меня через весь ринг.
Мне оставалось только пригнуться и обороняться из последних сил.
Когда он прижал меня к канатам, мне удалось развязаться с ним, изо всех сил ударив с правой, но Франсуа ожидал этого. Уклонившись, он нанес встречный удар левой в челюсть, а за ним — правой в висок. Еще один хук левой снова швырнул меня на канаты, и на сей раз мне пришлось обеими руками ухватиться за них, чтобы не упасть. Я нырял и уклонялся, но его перчатки раз за разом били то в ухо, то в висок, вызывая гул в голове, раз от разу становившийся все глуше — пока сквозь этот гул не прорезался звук гонга.
Я отпустил было канаты, чтобы идти в свой угол, и тут же рухнул на колени. Перед глазами стояла сплошная кровавая пелена. Где-то в миллионе миль от меня ревела публика. Сквозь ее рев я услышал презрительный смех Франсуа, а затем Том Роуч потащил меня в наш угол.
— Ты, ей-богу, здорово держишь удар, — сказал он, обрабатывая мои избитые глаза, — Джо Гриму делать нечего, но лучше уж, Стив, позволь мне выбросить полотенце, а? Это же настоящее смертоубийство…
— Ему и придется убить меня, чтобы победить, — прорычал я. — Иначе — я выстою.
— Но, Стив, — возразил Том, отирая мне губы и вливая в рот лимонный сок, — этот француз…
Но я не слушал его. Майк понимал, как плохо приходится его хозяину, и с коротким утробным рычанием зарылся носом в мою правую перчатку. И тут я кое-что вспомнил.
Было так: лежал я со сломанной ногой в маленькой рыбачьей деревеньке на аляскинском берегу и, не в силах ничем помочь, наблюдал через окно, как Майк дрался с огромным серым упряжным дьяволом — скорее волком, чем псом. Со здоровенным серым убийцей. Они забавно выглядели рядом — низенький, коренастый, кривоногий Майк и жестокий, поджарый, жилистый волчина…
И вот, пока я лежал, и бесновался, и пытался подняться, а четверо ребят прижимали меня к койке, этот проклятый волк — или пес — располосовал Майку бок до кости. Он был словно молния, как и Франсуа. Он точно так же, как и Франсуа, наносил удар и отступал. И весь, совсем как Франсуа, точно из стали пополам с китовым усом.
А бедный старина Майк все шел на него, рвался вперед — и промахивался, потому что волк всякий раз успевал отскочить в сторону. И всякий раз умудрялся полоснуть Майка длинными острыми клыками, так что вскоре бульдожка мой весь был изранен и выглядел просто ужасно. Не знаю уж, сколько времени все это продолжалось, однако Майк не сдавался. Ни разу он не заскулил, не сделал ни единого шага назад, он только шел и шел вперед.
В конце концов он достиг цели! Пробился сквозь оборону волка, сомкнул челюсти, перегрыз ему глотку и тут же сам рухнул наземь. Его принесли ко мне в койку скорее мертвым, чем живым. Но мы подлечили его, и вскоре бульдожка мой совсем поправился. Только шрамы у него остались с тех пор на всю жизнь.
И вот, пока Том Роуч массировал мне живот и промакивал кровь с лица, а Майк терся холодным влажным носом о мою перчатку, я подумал: ведь мы с Майком оба одной породы, и единственное наше преимущество в бою — настырность. Чтобы победить бульдога, его нужно убить. Настырность! А чем еще я выигрывал схватки? Благодаря чему одолевал противников Майк? Проще простого: идешь и идешь вперед, на противника, и нипочем не сдаешься, как бы худо ни приходилось! Нас всегда превосходят во всем, кроме хватки да выдержки!
Дурацкие ирландские слезы обожгли мне глаза. Не от мази, которую Том втирал в мои раны, не от жалости к себе — уж не знаю отчего! Дед мой, помнится, говаривал: ирландцы плачут о Бенбарбе, где англичане задали им здоровую трепку…
Тут зазвучал гонг, и я снова оказался на ринге, играя с Франсуа в старую бульдожью игру, то есть идя вперед и вперед и без звука глотая все, чем он меня угощал.
Я не шибко-то помню, как прошел этот раунд. Левая Франсуа раскаленной пикой вонзалась в лицо, а правая, точно кувалда, сокрушала ребра и голову. К концу раунда ноги мои онемели, а руки сделались тяжелей свинца. Не знаю, сколько раз я падал и поднимался. Помню только, как один раз, войдя в клинч, едва не с рыданием вытолкнул сквозь расквашенные губы:
