Они полагают, что если дать крестьянам побольше земли, те будут счастливы. Кадеты отстаивают противоположное: что стране нужен рост промышленности, а заводам и фабрикам необходимы рабочие руки. А стало быть, крестьянина следует от сохи изъять и к станку приставить. А взамен прислать трактор, сеялку и тому подобное.
Понятное дело, всех из деревни не переселишь. Но если не всех, то как можно больше.
И те, и другие неправы. И крестьяне по старинке уже работать не смогут, и для заводов не лапотные мужики нужны, а обученные и накормленные работники. Тех же, кто от сохи за куском хлеба в города пришел, таких сейчас куда ни кинь — тьма-тьмущая: и по-городскому работать не умеют, и в деревню возвращаться не хотят. И солдаты, кстати сказать, из них — упаси Господи! — Орлов перекрестился. — Знаете, как прозвали дивизию, что в Петрограде из таких вот вчерашних крестьян сформировали?
— Как? — Николай II покосился на своего генерал-адъютанта.
— «Беговая». Ибо куда бы ее ни посылали, везде, чуть лишь стрельба пойдет, они драпают так, что блеск пяток мешает врагу целиться.
Поэтому, ваше величество, я и говорю вам, что все как в старой пословице складывается. Истина посередке. А середина между кадетами и эсерами — как раз вы, мой государь. Вот и получится, что и Родзянко с его комитетом, и Керенский с правительством от вас всецело зависеть будут. Ибо кроме вас никто меж ними лад не положит. А коли вдруг ерепениться начнут, то вы уж не сомневайтесь, все замаранные, у полковника Лунева на каждого из этих горлопанов дело имеется.
— Да-а, прямо сказать, удивили! Когда б Макиавелли учредил приз своего имени, то, пожалуй, вы, дорогой мой Владимир Николаевич, были бы достойны его по праву, — задумчиво глядя на князя Орлова, вымолвил, чуть заметно усмехаясь, Николай II. — Однако есть ли основание полагать, что предложенные вашим протеже министры и впрямь будут хороши?
— Вряд ли они будут хуже, чем нынешние, — пожал плечами князь Орлов. — К тому же состав кабинета утверждаете вы, реальная власть по-прежнему остается у вас. А в случае чего правительство можно будет распустить, и тогда уже кто сможет вас упрекнуть, что вы не дали этим радетелям за народное счастье испытать силы в прямом действии? Пусть готовят сельскую реформу, которой будет дан ход после войны. А до того их поддержка, как и поддержка кадетов, вам будет очень кстати.
Николай II со вздохом покачал головой:
— Аликс будет недовольна. Да и Старец тоже…
— Не так давно Старец был недоволен ее величеством. Если память мне не изменяет, из-за этого она нынче подалась в монастырь. Не желаете ли теперь ее там заточить и взять другую супругу?
— Извольте не забываться, Владимир Николаевич! — возмутился император. — Это в высшей степени моветон!
— Покорнейше прошу простить меня, ваше величество! Но я ведь брежу, чего не сболтнешь в бреду? Но в здравом-то разумении как можно доверять судьбу России слабой больной женщине и сумасшедшему кликуше, к тому же, сказывают, обуянному бесами? Это ли не дурной тон для государя! Я лишь ваш смиренный и верноподданный слуга. Но, ваше величество, я россиянин и боль нашего Отечества — моя боль не менее, чем ваша.
— На караул! — раздалось совсем рядом. — Ваше Императорское Величество…
От ворот дворцового парка навстречу государю бодро вышагивал поручик стрелков императорской фамилии, возглавлявший караул, дежуривший у подъезда.
Николай II в молчании выслушал рапорт и, благосклонно кивнув, похлопал молодого офицера по плечу:
— Благодарю за службу. А вы, — он повернулся к генерал-адъютанту, — ступайте и передайте господину Родзянко, что я буду рад видеть его нынче к обеду.
ГЛАВА 26
Если бы мы знали, во что влезаем, то никогда ни во что бы не влезали.
Закон Болдриджа
У полковника Мамонтова были огромные пушистые усы. Они являлись предметом особой гордости Константина Константиновича, ибо даже среди таких лихих усачей, как донские казаки, подобных усов было не сыскать. В остальном же внешность полковника могла считаться вполне заурядной. Всякий, кто глянул бы на него беглым взглядом, мог бы заявить, что его высокоблагородие — всего лишь старательный службист, не более того.
Но это впечатление было обманчиво. Константин Константинович Мамонтов был из породы людей твердых и несгибаемых. Храбрость и упорство снискали ему заслуженную славу отменного полкового командира, и, хотя он не лез в великие стратеги, всякий начальник дивизии рад бы иметь в своем подчинении столь деятельного, расчетливого и решительного офицера. Нет сомнения, этот дивизионный командир был бы огорчен, получив срочную депешу за подписью начальника штаба фронта с категорическим требованием передать командование 19-м Донским казачьим полком, состоящим под командой Мамонтова, следующему по чину старшему офицеру и срочно откомандировать его высокоблагородие в Петроград для неясных, но, конечно же, сверхважных целей.
Как ни жаль было Константину Константиновичу прощаться с родными донцами, но приказ есть приказ.
На вокзале полковника встречал какой-то горец в мундире виц-унтер-офицера, который объявил, что для его высокоблагородия снят номер в гостинице «Астория» и что за ним нынче же придут. Кто придет и зачем, встречающий явно не собирался докладывать. Впрочем, этот сын кавказских гор вообще не силен был в русском языке. Но как бы то ни было, он сказал правду: едва-едва Константин Константинович принял ванну с душистым мылом и впервые за несколько месяцев прилег отдохнуть на хрустящие крахмальные простыни, в дверь его номера постучали.
— Кто там? — стараясь попасть ногами в штанину, прокричал Мамонтов.
— Константин Константинович, откройте, это по поводу телеграммы.
— В такой-то час? — под нос себе пробормотал расслабившийся было казак и, наконец справившись со штанами, на всякий случай достал из кобуры наган. Чего хитрить, на фронте частенько рассказывали о разбоях и прочих непотребствах, совершавшихся в столице. Подойдя к двери, он повернул ключ и чуть посторонился, чтобы не стоять удобной мишенью в дверном проеме.
— Входите.
Дверь открылась, за ней, на голову возвышаясь над Мамонтовым, стоял ротмистр в конногвардейском мундире.
— Ваше высокоблагородие, ради Бога, уберите револьвер. Честное слово, я не грабить вас пришел.
— За дверью не видно, — недовольно отрезал Константин Константинович, но оружие все-таки убрал. — С кем имею честь? Впрочем, — он внимательно поглядел на усталое, почти серое лицо офицера, — мы с вами, кажется, уже когда-то встречались.
— Верно, — кивнул ротмистр, указывая на висящую на стуле шашку с серебряным знаком, врученным 1-му Читинскому полку за доблесть в сражениях 1904-1905 годов, — во время русско-японской. Вы тогда были в охотницкой команде читинцев. Помните рейд на Инкоу?
— Постойте, постойте. — Мамонтов наморщил лоб. — Если память мне не изменяет, Михаил Чарновский! Вы тогда еще взяли в плен какого-то японского бонзу и везли его через пол Маньчжурии. Ну как же! Помню. Громкое было дело. Вот негаданная встреча! А где вы сейчас?
