Поздний август радовал жителей Франции нежаркой, но солнечной погодой. Белые облака на горизонте временами представлялись далекими парусами, и ветер, то и дело впадавший в дрему, порою все же просыпался и вздымал их в небесную синь, надувая облачные фигуры одна диковиннее другой.
Наследнику Анжу было не до солнца и не до облаков. Он больше бы обрадовался, если б за бортами повозки внезапно ударил мороз, поскольку среди груды собольих шкурок царила неимоверная жара. Кроме того, уже пару часов Фулька терзала необходимость срочно покинуть возок и уединиться в придорожных кустах, помышляя о высоком. Небольшой запас еды и флягу с вином он прихватил с собой в дорогу, но это…
Забираясь в возок, юный граф вовсе не планировал задерживаться там надолго. Он надеялся выбраться из него вскоре после того, как кортеж покинет стены Руана. В конце концов всякий при французском дворе знал кравчего его величества, а объяснение, что делал вельможа среди королевских подарков — дело пятое. Не стражникам же с возницами о том рассказывать?! Напился и заснул — вся недолга. Но увы, надеждам Фулька Анжуйского не дано было сбыться — едва возы выкатились за городские ворота, как к говору французской стражи начало примешиваться звучное нормандское наречие.
В отличие от латинизированного языка галлов этот говор был перенасыщен данскими и свейскими корнями. В Анжу нормандцы были не редкостью, и Фульк хорошо понимал их речь, слабо доступную жителям Иль-де-Франс.
[11]
Изредка северяне обменивались фразами с прочими стражами, но по большей части говорили между собой.
Сейчас, корчась от нестерпимой муки, Фульк уловил слова, доносившиеся за бортами фургона…
— …Ведь кто таков по сути этот Роже Сицилийский? Так, выскочка, мародер… Он взял герцогство на копье в тот час, когда здесь, что мудрить, и сражаться было некому. Точно конокрад, похитивший коня у зазевавшегося хозяина.
— Точно-точно, конокрад! И продал его толстяку, совсем как уворованную лошадь. Для рыцарей нашей земли это несмываемый позор, — продолжал гнуть свое первый голос.
Фульк Анжуйский сцепил зубы, чтобы не выдать себя стоном. Не было сомнений, что среди дворянства Нормандии далеко не все с радостью приветствовали возвращение герцогства в материнские объятия Франции. Но здесь речь шла не просто о недовольстве.
— Если королева Мод и ее заморский жених согласились отдать толстяку наши земли, то как не вспомнить о потомстве Рауля Д’Иври, ведь он был младшим братом Ришара I Благословенного. И кому, как не его потомкам, владеть герцогским венцом.
— Да-да! Он прямой наследник Ролло Пешехода, не то что этот Отвилль, посаженный наместником в Руане.
— Ничего, пусть себе покуда сидит и задает гнусному обжоре ужины да обеды. Все, кому дорога Нормандия, в богородицын день соберутся в Канне.
— Беда только, что король не останется в гостях до того дня.
— Ну, это как сказать, — насмешливо ответил первый всадник.
Чуть не плача от унижения, Фульк Анжуйский свернулся в клубок, обхватывая руками колени и катаясь в меховой колыбели, чтобы хоть как-то унять страдания. И все же слова, доносившиеся из-за кожаного полога, застряли в его памяти, точно вбитые гвозди.
«Это мятеж! — думал он, ворочаясь с боку на бок. — Надо предупредить короля! На первой же стоянке выскочу, и будь что будет! Если не предупредить Людовика, они могут поймать его, точно щегла в силки!»
Долго ли, коротко ли, кортеж остановился на привал. Полуденное солнце жгло, заставляя всадников укрываться в тени ближайшей рощи. Фульк услышал, как спрыгивает с козел возница и распрягает лошадей, как удаляются голоса стражников.
«Кажется, самое время! — быстро выбравшись из мехового плена, он высунул нос из-за полога. — Вроде все тихо». Одним движением он соскочил наземь и…
— Ага! Есть! Попался!
Никогда нормандская речь так не раздражала молодого графа. Он схватился было за меч, но вдруг с отчаянием понял, что сейчас он просто не в силах управляться с оружием. Между тем четверо мужчин, судя по внешнему сходству, несомненно, братья, со всех ног мчались к нему с обнаженными клинками. Еще вчера вечером подобные, хотя и более тонкие, черты лица вызывали в нем сильнейший душевный трепет. Нынешние чувства были совсем иного рода.
Понимая, что в этих условиях бой невозможен, Фульк кинулся наутек — туда, где слышался гомон возниц, плеск волн и ржание коней.
— Грабят! — заорал кравчий первое, что пришло ему в голову. Ему ужасно не хотелось привлекать к себе излишнее внимание, но он понял, что все это время братья де Вальмон, разгадавшие королевский план, но не смея обыскивать возы, просто подстерегли его, точно выкуривали лису из норы. И что попадись он в их руки, расправа по суду, или же без суда, будет одинаково скорой. А потому сейчас он бежал, не чувствуя земли под ногами, и вопил как оглашенный, надеясь хоть немного задержать мстительных нормандцев.
Но те были совсем близко. Как охотники, умело загоняющие быстроногого оленя, они ловко отрезали Фульку дорогу к выпасу и теперь вытесняли его в сторону высокого обрывистого берега Сены. Граф Анжуйский уже сполна осознавал это, но иного пути не оставалось. Он пробовал метнуться вправо, влево, но тщетно. Де Вальмоны каждый раз становились у него на пути. Еще минута — и Фульк Анжуйский оказался у самой кромки берега, на краю утеса, отвесно уходящего в речную глубину.
Братья с обнаженными мечами приближались к обидчику осторожно, без суеты и спешки. Вдали виднелись возницы и стражники, с интересом наблюдающие за происходящим. Никто из них и не думал связываться с воинственными нормандцами, должно быть, принимая кравчего за пойманного на месте преступления грабителя.
Фульк отступал, держа в поле зрения каждого из де Вальмонов. Те подходили все ближе, шаг за шагом, готовые ринуться в бой. Юноша оглянулся — Сена катила свои зеленоватые волны, неся в Атлантику начавшие опадать листья.
«Помилуй меня, Господи!» — прошептал он и, резко оттолкнувшись, бросился в воду.
Федюня и его спутники шагали по изъезженному повозками тракту, по разбитым колеям, змеями ползущими с холма на холм.
— До Лондона путь неблизкий, — развлекая беседой немногословного парнишку, вещал Гарри. — Кораблем бы оно быстрее да сподручнее, но только где денег взять… И то сказать, ежели мимо Принстона морем идти, можно и вовсе жизни лишиться. Там живет чудище морское, прозываемое Кракемар — ни дать ни взять, аспид подводный, только длиннющий, вон как та сосна, — он указал на одиноко растущее дерево, — или еще длиннее. Но лицо у него, сказывают, человечье, и глазища — просто жуть! Он этими глазищами на любых храбрецов оторопь наводит. А то еще может обвить корабль и переломить, точно краюху хлеба. Так что сушей — оно спокойнее.
— Нет, дяденька, не спокойнее. Откуда же покою взяться, когда всяк на ближнего как на врага смертного глядит, и оттого в душе яд копится и душу в труху разъедает. А Кракемар — он по сути добрый, любой твари помочь готов. То, что корабли ломает, — то байки. Ну а касательно страха, то ведь если ему в душе гнездиться негде, он человека и не донимает. Не Кракемар пугает, а злодей, ядом своим уязвленный, страшится.
