Лоенгрин только раскрыл рот, чтобы вежливо приветствовать прибывшего, по всей видимости, барона Эвариста Хардбальда, сеньора этих земель и хозяина замка, как за его спиной люто грянул сэр Перигейл:
– Торбин, Гандульф!.. Арестовать этого мятежника и немедленно повесить вот на том дереве!.. Гангнус, убей его, если шевельнет хоть бровью!
Торбин и Гандульф, здоровенные медведи, с такой готовностью поспрыгивали на землю, что земля дрогнула, а Гангнус поднял арбалет со взведенной стрелой и нацелил барону прямо в грудь.
Барон Хардбальд побледнел, арбалетная стрела с такого расстояния пробьет панцирь, как лист клена, и пронзит сердце.
Он вскричал:
– Погодите! Вы не так меня поняли!..
Сэр Перигейл вскинул руку, Торбин и Гандульф остановились, но Гангнус продолжал держать хозяина замка на прицеле.
Барон Эварист с несвойственной его величавой фигуре торопливостью покинул украшенное серебром седло, подбежал к коню Лоенгрина и покорно склонил голову.
– Ваша светлость!.. Ваш преданный вассал просит прощения за то крохотное недоразумение, что возникло…
Лоенгрин только собирался ответить учтиво, что все пустяки, любые недоразумения нужно забыть, как сэр Перигейл мощно взревел:
– Вы обвиняетесь в мятеже, сэр Эварист!.. Но по бесконечной милости герцога Лоенгрина вы всего лишь примете наших людей на прокорм и постой… и так будет до тех пор, пока мы не изволим убедиться, что никто в вашем замке не посмеет… не посмеет!
Сэр Шатерхэнд подсказал за спиной:
– Не забудь о штрафе.
Сэр Перигейл громыхнул:
– А еще, сэр Эварист, за промедление с принесением присяги, чему нет оправданий, вы приговариваетесь к штрафу в сто золотых… Что-о? Молчать, когда с вами изволят говорить вслух!.. У нас хватит решимости срыть кротовый холмик вашего этого, с позволения сказать не при дамах, замка и вырвать весь ваш род с корнем, аки молочай горький, который даже скот не жрет! А церковные книги почистим, чтобы и следа от вас не осталось!
Барон, весь дрожа, поднял голову и смотрел на Лоенгрина с мольбой. Крупное мясистое лицо побледнело и скукожилось, от надменности ни тени, губы стали синими и тряслись, будто по ним били пальцем.
– В-в-ваша с-с-светлость… Все, что угодно…
Лоенгрин осведомился холодно:
– Это в каком смысле… сэр?
Барон пролепетал:
– В вашей власти моя жизнь, мое имя, моя семья и все мои люди…
Сэр Перигейл прорычал:
– А также все пока еще почему-то ваши земли!
– И все мои земли, – покорно повторил барон несчастным голосом. – Я приношу вам присягу верности и покорности, и все, что у меня есть, – ваше!
Глава 3
Лоенгрин перехватил брошенный на него Перигейлом взгляд, беспокойно сдвинулся в седле, но нужно отвечать так, чтобы не подводить и своих решительных соратников, наглядно показавших ему, как нужно разговаривать с подобными, он наклонил голову и проговорил нейтральным голосом:
– Я принимаю вашу присягу покорности, барон Хардбальд.
– Благодарю вас, ваша светлость!
– И жалую, – сказал Лоенгрин, – в подарок эту крепость и земли. На вас ложатся все права, которыми наделены вассалы герцога Брабанта… а также все обязанности.
– Плюс штраф, – напомнил едва слышно сэр Шатерхэнд.
– Кроме того, – сказал Лоенгрин строго, – те штрафы, о которых упомянул сэр Перигейл, они… обязательны к исполнению тотчас же и вообще… немедленно.
Барон склонил голову.
– На все ваша воля, мой господин.
– Это не моя воля, – пояснил Лоенгрин вежливо, – это закон.
– Нерушимый, – громыхнул Шатерхэнд.
Лоенгрин слегка повернул голову в его сторону.
– Проследите, чтобы в замок барона Хардбальда отправили людей немедленно.
Шатерхэнд сказал обрадованно:
– Я сам этим займусь!
Лоенгрин произнес серебряным голосом:
– Вот и отлично. Сэр Перигейл, нам пора ехать.
– Ваша светлость, – ответил Перигейл с огромным облегчением.
Он махнул рукой отряду, все развернулись в сторону дороги. Лоенгрин толкнул коленями коня и помчался впереди, оставив барона Хардбальда, коленопреклоненного посреди дороги.
Сэр Перигейл догнал, послал коня рядом.
– Простите, ваша светлость, – сказал он виноватым голосом, – но я страшился, что вы вдруг по своей доброте сразу же простите… А эти люди, к сожалению, понимают только силу. Ваша вежливость для них кажется слабостью.
Лоенгрин сказал невесело:
– Я это понял… но как грустно…
Сэр Перигейл переспросил, слегка опешив:
– Почему?.. Вы победили, даже не обнажив меча!
– Но пришлось поставить его на колени, – произнес Лоенгрин с горечью. – А я не люблю, когда человек опускается на колени и склоняет покорно голову.
– Почему?
– Это нехорошо.
Сэр Перигейл сдвинул плечами.
– Людям нужны понятные и ясные знаки.
– Это грубым людям, – возразил Лоенгрин.
Сэр Перигейл начал оглядываться в великом недоумении.
– Правда?
– Что вы ищете? – спросил Лоенгрин.
– Райские кущи, – объяснил Перигейл. – И праведников, что на лютнях да на лютнях. Мы ж среди ангелов и на облаках, правда?
Лоенгрин умолк и только часто вздыхал. Лицо его стало таким скорбным, что в самом деле напомнило Перигейлу лики святых и скорбящих ангелов, как их изображают на стенах церкви, большеглазых и печальных.
– У вас дивный лук, – сказал он громко и бодрым голосом. – И стреляете с дивной точностью. Как вам удается? У нас любой отдаст полжизни, чтобы вот так уметь.
Лоенгрин, как заметил Перигейл, не раздулся от похвалы, лишь наклонил чуть голову.
– Чтобы стрелять хорошо, – произнес он, – нужно упражняться.
Перигейл произнес с недоумением:
– Наши лучники упражняются!
– Я видел, – сказал Лоенгрин. – Даже с луком в руках и глядя в сторону мишени, говорят о женщинах, попойках и прочих непотребных увеселениях.
– Ну, иногда…
– Как вообще, – сказал Лоенгрин с горечью, – научились стрелять в нужную сторону!
– Это же люди, – возразил Перигейл.
– Я знаю и других людей, – ответил Лоенгрин. – Вон тот же Тобиас, что бьет на триста ярдов в цель, а на триста-четыреста навесными просто по войску. Уверен, на учениях он думал, как точнее попасть в мишень, а не как вечером залезть под юбку жены соседа… Ну, мы программу выполнили полностью?
