Быстрее всех освоились в Лидо дети. В тихом и спокойном курортном городе не было необходимости в строгом присмотре за ними, и ватага нашей мелюзги с утра до ночи носилась по городку, объедалась пиццей и мороженым, полоскалась в море и домой влетала только в сумерках, с гиканьем и топотом, как племя команчей: для того, чтобы поесть и тут же умчаться снова, теперь уже до глубокой ночи. Через неделю все они уже болтали по-итальянски, и я для того, чтобы объясниться на рынке или в магазине, брала с собой кого-нибудь из старших детей, выполнявших свою миссию переводчиков с уморительной важностью.
План мой полностью удался: Бьянка, попавшая в разновозрастную, шумную, крикливую детскую банду, очень быстро заговорила на дикой смеси цыганского, русского и итальянского языков. Шкипер, услышав это эсперанто, попробовал было осторожно возмутиться, но я видела, что он доволен. Вскоре прекратились и ночные истерики: Бьянка сама предпочла спать в комнате с дочерьми Милки и, проснувшись среди ночи, забиралась в постель к кому-нибудь из них. Милкин племянник Сенька пользовался ее особой привязанностью; Бьянка ходила за ним как хвостик, требовала, чтобы он играл с ней во все игры, приезжала вечером с моря на его спине, уставшая, накупавшаяся, разморенная, – но при этом не засыпала до тех пор, пока Сенька не споет ей жестокий романс «Пара гнедых». Это было, пожалуй, самым трудным, поскольку у Сеньки ломался голос, и он то басил, как взрослый дядя, то срывался на фальцет, вызывая пакостное хихиканье остальных зрительниц. Сенька на бестолковых девок не обращал внимания и ответственно исполнял номер до конца: после чего укрывал спящую Бьянку одеялом и уходил в ночной город по своим делам – делам подрастающего парня. Он лучше и раньше нас всех заговорил по-итальянски, и Яшка Жамкин как-то сообщил мне, что уже видел Сеньку в городе с какими-то местными девицами. Я в ответ только пожала плечами и попросила Яшку научить пацана пользоваться презервативами. Больше всего на свете я не любила лечить венерические болезни. И, как назло, именно с этим заявился ко мне Леший после двух недель своего пребывания в Италии.
Был уже поздний вечер, обитатели дома расползлись по дому и пляжу, я одна на кухне домывала посуду и не сразу заметила, что Леший стоит в дверях и в упор разглядывает меня.
– Тебе чего? – слегка удивилась я, зная, что Сонька покормила его полчаса назад. – Опять есть хочешь? Подожди, сейчас макароны разогрею…
– Вылечить сможешь? – хмуро спросил он.
– Что у тебя? – испугалась я.
Глядя в стену, Леший сказал – что.
Я разозлилась до темноты в глазах и, не стой передо мной цыган, годящийся мне в отцы, запустила бы ему в голову крышку от кастрюли, которую в этот момент мыла. Но мое воспитание опять встало в позу, и я лишь сухо посоветовала:
– Иди в больницу. Три укола сделают – и все. Первый раз, что ли?
– Не пойду я в ихнюю больницу, – мрачно сказал Леший. – По-каковски мне с этими макаронниками разговаривать? Человеческого языка они же не понимают…
Я перевела дух, швырнула в раковину недомытую крышку и сквозь зубы сказала:
– Снимай штаны.
– Чего?!
– Сволочь! – сорвалась я. – Хочешь выпендриваться – вали отсюда! Кобель старый! Большая мне радость твое хозяйство немытое разглядывать!
– Счас в зубы дам, договоришься, – пообещал Леший, не поднимая глаз. – Очумела, дура? Полон дом народу, дети с бабами…
– Идем в ванную, там запереться можно.
– А… долго?
– Посмотрим. Может вообще не получиться.
Мой шар, как ни странно, явился тут же, и через четверть часа все было закончено. Я спустила из раковины почерневшую воду, вышла из ванной первая; убедившись, что поблизости по-прежнему никого нет, выпустила Лешего и почти бегом помчалась в сторону кухни. К моему удивлению, Леший пошел за мной.
– Господи, чего тебе еще? – простонала я, падая на стул. Как обычно после лечения, я чувствовала себя совершенно разбитой. Леший молча налил в высокий стакан для сока кьянти, придвинул мне, и я жадно его выпила. Второй стакан Леший налил для себя. Стоя спиной ко мне у темного окна, спросил:
– Что с кабаком со своим делать будешь, не решила еще?
– А что с ним делать? – немного удивилась я. Ремонт в ресторане Марчелло был давно закончен, весь персонал остался на своих местах, в качестве управляющего Шкипер представил мне невысокого, пузатого, похожего на грузина Джино, на которого можно было с легкостью свалить все дела и ни о чем не думать. Именно так я и поступила, о чем и сообщила Лешему. Тот выслушал, заявил в ответ, что все бабы идиотки от бога, и изложил мне свой план.
– Кабаре?! – не поверила я. – Но… Леший… Кто этим заниматься будет?
– Я буду заниматься.
– Но ты же…
– Я тут уже походил, поговорил с людьми.
– Вижу я, с кем ты говорил, – не удержалась я.
Леший, словно не услышав, продолжал:
– По всему побережью рестораны, а приличных почти нет. В сезон тут можно такие бабки стричь, что все золотые станем.
– Из кого программу будем делать?
– Из Милки. Из тебя. Из девок. Если малявок Милкиных на эстраду выпустить, гаджэ вообще кипятком писать будут. Музыкантов я найду. Ты подумай, ты баба безголовая, без помощи в один час хорошее дело спалишь…
В бескорыстную помощь Лешего я не верила ни на грош и сразу спросила:
– Какую долю хочешь?
Леший назвал. Я показала ему международную комбинацию из трех пальцев и согласилась отдать третью часть от заявленного. Леший встал и вышел из кухни. Через полминуты вернулся и назвал две трети. Я подняла до половины. На этом и сговорились, и Леший тут же ушел куда-то звонить. Через полчаса, когда я уже закончила уборку и собиралась идти купаться, он вернулся, показал в людоедской улыбке два ряда золотых зубов и объявил:
– Чела прилетит на той неделе.
– Вот это здорово! – обрадовалась я. Леший пристально посмотрел на меня из-под мохнатых бровей, хотел, кажется, что-то сказать, но передумал и молча вышел.
Чела была младшей дочерью Лешего, ей было девятнадцать лет, и ее недавно бросил муж по причине того, что Чела, прожив с ним четыре года, ни разу не забеременела. На взгляд семьи мужа, причина была уважительной. Родственники Челы тоже понимали это и поэтому устроили довольно вялый и бездарный скандал, не дотягивавший и до половины их способностей, и забрали несчастную девочку в родительский дом. Я в то время еще жила в Москве и возмущалась вместе с тетей Вандой и сестрами. Случившееся было еще тем обиднее, что у другой дочери Лешего были поначалу те же проблемы, но Лянку свекровь буквально за руку, невзирая на слезы и отказы, отвела к хорошему гинекологу, и через полгода она уже понесла, и дальше рожала как заведенная, – к великой радости супруга. Челе же не повезло ни со свекровью, ни с мужем. Последнего вовсе трудно было понять, потому что Чела была девочкой ошеломляющей красоты. Таких огромных, в пол-лица, черных и влажных глаз, таких густых ресниц, такой матовой смуглоты нецыгански тонкого лица, таких волос, тяжелых и вьющихся, такой талии в сорок семь сантиметров не было ни у одной моей знакомой цыганки. Но все это оказалось бесполезным: Чела осталась без супруга, без детей и без перспективы на вторичное замужество: ни один цыган не взял бы за себя «пустельгу».
