– Ах, вон куда?! – взбеленился он. Резко схватил ее за запястье, сжал, и Дашка, морщась, уронила кнут. – Вон куда тебя, змея, понесло?! Спрашиваешь, как жила со мной? Собака я? Бешеный?! Да это вы, смолякоскирэ, все озверелые! Надо же было мне додуматься – из вашего рода жену взять! Чтобы загрызла в постели, как волчица! Ну, беги за ним, за отцом своим, беги! Беги, не держу! Я себе таких сотню найду! Может, и лучше! Пошла прочь, паскуда! – Он оттолкнул Дашку, и она, не удержавшись на ногах, снова упала. Тяжело, держась за живот, поднялась. Вытянув вперед руки, пошла к воротам. Покачнувшись, ухватилась за столб – и замерла, подняв безжизненное лицо к встающему солнцу.
Некоторое время Яшка исподлобья поглядывал на жену, ожидая, что она, может быть, повернется к нему сама. Дашка не поворачивалась. Стояла, обхватив руками столб, неподвижная, вся облитая розовым утренним светом. Тогда Яшка быстро перешел, почти перебежал двор, насильно, взяв за плечи, развернул к себе жену, осмотрел ее с головы до ног. Осторожно вытер серую полосу грязи на щеке, сморщился, увидев красную царапину. Смущенно прошептал:
– Тебе очень больно? Да? Даша, лачинько…
[24]
Я же не хотел. Правда, не хотел.
Дашка молчала. Ее неподвижное, покрытое пылью лицо было повернуто к поднимающемуся солнцу.
– Дашка, ну что ты? – Яшка растерянно опустился на колени, прижался к животу жены, где шевелилось маленькое, крохотное, уже живое. – Ну, что ты… Я не хотел… Не молчи, а? Прости меня… Ну, что мне сделать, Даша?
Она молчала. Молчала, не отстраняя его, и Яшка испугался по-настоящему.
– Дашка! Не молчи! Ради бога, не молчи, не надо так! Я… я не знаю, что сделаю, если ты молчать будешь! Вот… вот убью, если не простишь!
Рука жены вдруг легла на его плечо. Яшка облегченно вздохнул.
– Не сердишься? Нет? – Он взял руку Дашки, виновато уткнулся в нее лицом. – Ну, скажи ты хоть слово… Дашка!
– Я вижу, Яша, – тихо сказала она.
– Что ты там видишь? – машинально спросил он.
– Солнце.
– Какое еще, к черту… Чего?! – Яшка вскочил на ноги, тревожно, недоверчиво всмотрелся в лицо жены. – Дашка! Лачинько! Повтори!
– Я вижу солнце, – ровно повторила Дашка.
Яшка взял в дрожащие ладони ее освещенное розовым светом лицо. На него смотрели мокрые, черные, широко открытые глаза. Чистые, чуть раскосые глаза с голубым белком.
– Говори, Дашка! Говори! Что еще видишь?
– Тебя вижу, Яшенька… – Подбородок Дашки вдруг задрожал. – Мо-о-ре… Дэвлалэ, Цинку вижу! Доченька! Маленькая! Ой-й-й…
– Господи! – Яшка снова упал на колени. Ударил кулаками по земле, и над едва проснувшимся поселком взлетел его громкий, гортанный, полный отчаянной радости крик.
* * *
Илья запил так, как и боялся: вмертвую, без просыху.
В Одессе, на дальней окраине, выходящей в пересохшую желтую степь, торчало, как нарост на раковине-мидии, бесформенное строение – кабачок «Калараш». Место это было опасное. В полутемном сыром зале с низким потолком всегда толклись бродяги, портовые босяки, конокрады, воры и нищие, проститутки всех мастей и возрастов. Из кладовой «Калараша» был прямой ход в катакомбы, и в случае облавы все гости кабачка скопом бросались к подвальной двери и исчезали, как тени. Но облавы здесь бывали редко: народ, посещавший «Калараш», был отчаянным, терять ему было нечего, и несколько раз отсюда выносили полицейских и солдат с проломленными головами. Закрывали «Калараш» бесчисленное множество раз, но хозяйка – громадная, рыхлая, страдающая водянкой Феська – имела, по слухам, связи в самом полицейском управлении, и сомнительное заведение возрождалось, как грязный Феникс, снова и снова.
Илью репутация кабака беспокоила мало. Он пришел сюда уже сильно пьяным, подойдя к стойке, вывернул карманы, высыпал перед Феськой скомканные ассигнации и мелочь, объявил: «Пью на все» – и, шатаясь, направился к свободному бочонку-столу. Феська сгребла деньги под стойку, невозмутимо поправила повязку на лице, скрывающую последствия ошибок молодости, и, пыхтя, сняла с полки огромную бутыль, оплетенную красноталом.
Довольно быстро Илья перестал различать дни и ночи. Просыпаясь раз за разом в кабаке, он поднимал голову с осклизлого бочонка, осматривался, видел перед собой бутыль и зеленый стакан с толстым дном, пил вино, пытался сообразить, почему он здесь и что стряслось, но вспомнить уже не мог и снова ронял голову на кулаки или растягивался прямо на полу рядом с бочонком. Через несколько дней посетители «Калараша» уже привыкли к взлохмаченной, сгорбленной фигуре цыгана, спящего в обнимку с бутылью или сосредоточенно тянущего прямо из нее вино. Цыган не буянил, хотя пил уже давно, изредка ворчал на своем языке, иногда поминал по матери какого-то Ваську, произносил женские имена, всякий раз – разные, сбрасывал с бочонка пустую бутыль и, в ожидании, пока Феська принесет другую, засыпал.
– И, хосподи, шо ж это с человеком? – дивились жалостливые проститутки, перешагивая через спящего на полу Илью. – Скока ж он еше так-то намеряется?
– Жена ушла, дело известное, – поясняла всеведущая Феська, вытирая серо-желто-зеленым краем фартука бочонок, выдергивая из рук Ильи пустую бутыль и заботливо ставя перед ним новую. – Ох, будь оно неладно, наше бабье племя… Одно гадство с него.
На девятый день, вечером, когда пыльные оконца кабака светились рыжим закатным светом, в «Калараш» вошла Роза Чачанка. В своей потрепанной синей юбке и выгоревшей оранжевой кофте, босая, она тем не менее казалась одетой лучше всех в кабаке, и на нее тут же обратили внимание. Компания портовых грузчиков в углу рассыпалась громким гоготом, перед Розой тут же завертелся маленький, черный, раскосый, неопределенной национальности босяк в рваной тельняшке и сбитой на затылок женской шляпке, заржал, сально оскалился:
– Гы, кака баришня! По-деловому нябось гуляете?
Роза молча ткнула раскрытой ладонью в лицо неожиданного ухажера, и тот завалился под ноги вышедшей из-за стойки Феське.
– Будь здорова, Федосья Илларионовна, – устало поздоровалась Роза. Дождавшись величественного ответного кивка, ткнула пальцем в дальний угол кабака, где, лежа головой на бочонке, храпел Илья. – Я вот за этим.
– Хрен подымешь, – уверенно заявила Феська, вытаскивая папиросу и прикуривая у угодливо шагнувшего к ней со спичкой оборванца. – Он, голуба, вже второй день, как вещество, лежит.
Роза нахмурилась. Перешагнув через барахтающегося на полу босяка в дамской шляпке, быстро зашагала к дальнему бочонку, затормошила Илью:
– Эй! Морэ! Илья! Слышишь меня?
Он поднял голову. С трудом разлепил набухшие веки. Мутными глазами взглянул, не узнавая, на Розу и снова повалился головой на стол.
– Илья, пойдем! – сердито сказала она. – Хватит с тебя, прошу, пойдем. Вставай, черт!
