– Это там джигитовке выучилась?
– Да, был у меня один абрек, Агамал звали, любил меня…
– А еще кто был?
– Да много кого… За десять лет всякие попадались. Кой-кто сватался. Отказывала. Не могла. Любила его, Матвея. Мертвого любила…
Роза умолкла. Илья в упор, не отводя глаз, смотрел на нее. За окном давно стемнело, через подоконник медленно перебирался лунный луч. Он скользнул по стене, упал на лицо Розы, и Илья вдруг увидел, что она плачет. Он никогда не видел Чачанку плачущей и в первый миг испугался – что делать? Привстал было; тут же, растерявшись, сел обратно, но Роза заметила это движение. Быстро, искоса взглянула на Илью, закрыла лицо руками. Отворачиваясь, сдавленно сказала:
– Не могу, Илья… Прости уж…
Он шагнул к ней, уже не боясь. Сел на кровать, взял всхлипывающую Розу на колени, и она молча прижалась к нему. Что ей сказать, Илья не знал, и просто гладил ее перепутавшиеся, жесткие от морской соли волосы, и укачивал ее на руках, как ребенка, и изредка целовал в мокрую щеку или горячий лоб.
Роза выплакалась быстро. Вытерев нос кулаком, она встала, одернула юбку. Внимательно, с головы до ног, осмотрела Илью. Неожиданно улыбнувшись, погладила его по голове.
– Чудной ты, ей-богу…
Илья не отвечал. Роза шумно высморкалась в полотенце. Вытирая чистым концом лицо, предложила:
– Оставайся с нами. Все лучше будет.
– Люди-то что скажут?
– Что-нибудь, конечно, скажут, – подумав, подтвердила Роза. – И что с того? Может, ты этого боишься? Может, я боюсь?
Смутившись, Илья подумал, что она опять права. А больше ни о чем думать не хотелось. Кончился этот день треклятый, и слава богу… В темноте Роза сбросила юбку, стянула через голову кофту и в одной рубашке полезла под одеяло.
– Иди ко мне, – спокойно позвала она, и Илья послушался.
* * *
После душного и пыльного июня на Москву неожиданно хлынули дожди. День и ночь по тротуарам барабанили капли, в городе было прохладно, по утрам переулки в Замоскворечье затягивались туманом, в густых купеческих садах уже пахло болотом из-за непросыхающей влаги, окраинные улочки утопали в грязи, а знаменитая лужа посередине Живодерки разлилась до самой Садовой и даже поросла по краям осокой. Ресторан Осетрова, как всегда, по вечерам загорался желтыми и красными огнями, но и тут теперь было грустно, зал, обычно набитый до отказа, был полупустым: стоял дачный сезон, постоянные гости отдыхали с семьями в Кунцеве и Люблине. Вдобавок от поющего у Осетрова цыганского хора наличествовало менее половины: ведущий состав был на гастролях в Крыму. Митро оставил вместо себя хореводом Ивана Конакова, а главной солисткой была теперь Анна Снежная.
По крошечному окошку уборной барабанил дождь. Из-за стены слышались звуки настраиваемой скрипки, кто-то из солистов распевался на весь ресторан: «Вдо-о-о-оль по Питерско-о-й!..»
«Федька Трофимов воет. Вот ведь пасть луженая…» – равнодушно подумала Анютка, сидя у окна уборной и глядя на то, как дождевые капли скользят по блестящим листьям клена и падают вниз. Было около девяти вечера, но на улице по летнему времени едва начало смеркаться. Бегущие по стеклу капли светились желтым огнем, отражая свет окон. Анютка уже была одета для выхода на эстраду в черное шелковое платье с открытыми плечами, голубая шаль дожидалась на спинке стула, до начала выступления оставались считаные минуты, но она медлила. Настроение певицы было под стать погоде, у нее отчаянно болела голова, хотелось спать. Вдобавок Анютка чувствовала приближение простуды и даже точно знала, где она ее подхватила: прошлой ночью, сидя рядом с теткой Данаей Тихоновной, содержательницей старого и почти бездоходного публичного дома в Грузинах. Данае Тихоновне было уже под шестьдесят, и она часто болела, а вчера перепуганные девицы и вовсе были готовы бежать за попом. За Анюткой, единственной родственницей, послали в ресторан, выдернув ее прямо с эстрады, и ночь она провела у постели тети. Та, впрочем, отлежалась и под утро уже довольно бодро повторила Анютке то, что та давно знала сама: что заведение остается ей в наследство вместе с чулком, набитым золотыми десятками, сервизом поповского фарфора и немецкими часами с боем; что хоронить Данаю надо на Рогожском староверческом кладбище рядом с ее родителями; что платья нужно отдать в богадельню, а серебряные подсвечники – в церковь и что Анютке давно пора искать себе настоящего мужа. На этом месте Анютка обычно взрывалась, как бомба, но вчера, учитывая плачевное положение тетки, лишь кисло посоветовала:
– Не в свои дела не лезьте…
– А ты не груби тетушке родной, которая при смерти! – парировала Даная Тихоновна. – Гришка – не муж, а несчастье роковое. Ты с твоей красотой могла бы партию и получше сделать.
– Не пойду я за вашего майора Опоросенко, отстаньте.
– Вот и чурбан выходишь! Ходила бы барыней замужней, майоршей, дом имела бы, детей нарожала… Или хочешь, как я, всю жизнь грибом на помойке прожить?
– Не будет у меня детей.
– Не будет, знамо дело… если не перестанешь к Ульяшке на вычистку бегать. Сколько раз уже от Гришки чистилась? Два? Три?
Анютка молчала. Ей и в голову не приходило, что тетка знает о ее тайных предосторожностях. Спустя минуту она враждебно сказала:
– А что прикажете делать? Брюхатой ходить? Я ему и так-то не нужна, а на кого я беременная похожа буду? В ресторан брать перестанут, публика меня за два дня забудет, а Гришка – за один.
– Господи святый, и как я такую дуру вырастить смогла? – горестно спросила Даная Тихоновна у висящей над кроватью иконы Троеручицы. Богородица не ответила. Даная Тихоновна пожала плечами и задумалась. Молчала и Анютка. Из-под щелястого окна сквозило в спину, но она лишь куталась в шаль и не моргая смотрела в угол.
Даная Тихоновна раскашлялась. Кашляла она долго и с удовольствием, вспоминая родителей, господа бога, отца императора с семейством и святую Дарию. После чего откинулась на подушку и сказала:
– Я этих чертей цыган, слава богу, знаю. Яков Васильич, царствие ему небесное, со мной, как с супругой законной, почти двадцать лет прожил. И поверь ты мне, за детей они душу положат. Тебе бы, козище безголовой, не вычистки делать, деньги со здоровьем понапрасну тратить, а родить своему Гришке пару-тройку цыганят – раз уж тебе на нем свет клином сошелся. Верь мне – никогда тебя не бросит!
– Но и любить не будет.
– Ну, милая, многого хочешь! – возмутилась тетка. – Нашей сестре одно что-нибудь полагается: или любит, или содержит. Выбирай, что тебе любо. И к тому ж не замечала я что-то, чтоб он тебя хоть когда обожал…
– Да замолчите вы или нет?! – вспылила наконец Анютка. – Помереть и то покойно не можете!
– А вот насчет этого не дождешься! – ехидно заявила Даная Тихоновна. – Я уж знаю: ежели за ночь не скончалась – значит, еще месяц-другой поскриплю! Поди отгони от дверей этих дур гулящих, чтоб не выли, да отцу Пафнутию за беспокойство сливяночки налей. И ложись сама спать там, на сундуке.
