Они уже взобрались на крыльцо, и Кузьма подумывал о том, чтобы позвать на помощь кого-нибудь из цыган: тащить дальше тяжеленного «купца» было невмоготу. Но внезапно за спиной скрипнула и хлопнула калитка. Кузьма обернулся и увидел вбегающую на двор детскую фигурку.
– Дядя Кузьма, это ты? – послышался плачущий голосок.
Кузьма тут же бросил в глинистую лужу под крыльцом свою сопящую и плюющуюся ношу и побежал навстречу босой девочке, закутанной с головой в красную ковровую шаль.
– Дочка! Ты чего босиком? – Он подхватил Наташку на руки, прижал к себе, заглянул в зареванное личико. – Что стряслось?
– Дядя Кузьма, дядя Кузьма… – Наташка с новой силой залилась слезами. – Там ма-ама…
– Что?.. – внезапно севшим голосом спросил Кузьма. – Что с ней?
– Пла-чет… Идем к ней, дядя Кузьма, пожалуйста, пожалуйста!
В первую минуту Кузьма почувствовал невероятное облегчение: слава богу, жива. Но Наташка рыдала так отчаянно, с такой силой прижималась к его плечу, умоляя немедленно идти домой, что Кузьма понял: нужно действительно собираться. Не спуская с рук девочки, он перешагнул через валяющегося под крыльцом «купца», открыл дверь в кабак, крикнул:
– Я ухожу, гитару мою приберите! – и, не слушая полетевших ему в спину вопросов, быстро зашагал к калитке.
Грязная окраинная улочка была пуста: навстречу Кузьме не попалось ни одного человека. Вдоль разбитой дороги тянулись заполненные водой колеи, и ветер морщил их поверхность, разбивая отражения поникших вязов и ветел. На кресте маленькой церкви тоскливо орала ворона. Когда Кузьма подошел к стоящему в конце улицы низкому домику с одним освещенным окном, ворона снялась с места и, продолжая монотонно каркать, полетела в затуманенное поле. Последний красный луч погас на куполе церкви, и стало темно. Кузьма опустил на землю девочку, толкнул калитку, и навстречу ему с крыльца опрометью сбежал Мишка.
– Ой, слава богу! Я уж думал – не явишься!
– Чего сам не пришел за мной? – упрекнул его Кузьма. – Сестру босиком вместо себя погнал, молодец лихой!
– Нечего ей тут смотреть… – по-взрослому вздохнул Мишка, отходя в сторону и пропуская Кузьму в дом. И, войдя в освещенную горницу, Кузьма понял, что мальчишка прав.
Растрепанная Данка сидела на полу. Ее нерасчесанные волосы черной паклей висели по сторонам бледного лица, глаза были закрыты. Данка мерно раскачивалась из стороны в сторону и что-то бормотала. Время от времени на ее потрескавшихся губах появлялась улыбка, от которой Кузьму мороз продрал по спине. Повернувшись к напряженно дышащему ему в спину Мишке, он шепотом велел:
– Бери сестру – и бегите к соседям, к тете Катерине. Скажи ей – завтра приду за вами.
Мишка вылетел в сени. Кузьма на мгновение закрыл глаза, переводя дыхание. И – шагнул к Данке.
– Что ты? Что с тобой?
Она вздрогнула. Перестала качаться. Не открывая глаз, сказала:
– Поди прочь, ты пьян.
– Что ты… Мы работали как каторжные. – Кузьма сел рядом, взял ее холодную руку, которую Данка тут же вырвала. – Что с тобой? Детей до смерти перепугала…
– Не трогай меня! – Данка помолчала, вздохнула, и снова кривая улыбка появилась на ее губах. – Знаешь, я умру скоро. Я свою смерть видела.
– С ума сошла? – тихо спросил Кузьма. Данку и впрямь можно было принять за сумасшедшую – особенно когда она снова рассмеялась и одновременно из ее глаз брызнули слезы.
– Думаешь, вру? Думаешь, вру? Я… Я на двор вышла воды набрать, гляжу – прямо там, у калитки, где калина растет, – кружится… Цыганочка кружится, молоденькая совсем, волосы распущены, босая… И бусы на ней красные. Я к ней подхожу, спрашиваю: «Чья ты, девочка, к кому пришла?» А она оборачивается, смеется и дальше пляшет. Пригляделась – а это же я…
– Что?.. – Кузьма едва удержался от того, чтобы не перекреститься.
Данка смотрела на него в упор немигающими мокрыми глазами. Длинная прядь волос упала ей на лицо, прилипла к щеке, но Данка не убрала ее.
– Клянусь тебе… Это я была, только молодая, лет пятнадцати, когда еще при отце с матерью жила. Даже бусы такие же, как у меня были, и платье синее. Стою, смотрю сама на себя, от страха ноги к земле примерзли… А она покружилась, поплясала – и сгинула. Это смерть моя была, морэ…
Кузьма потрясенно смотрел на нее. Не зная, что сказать, обвел глазами комнату, взглянул на стол, где стояла початая бутылка вина и лежал опрокинутый стакан. Украдкой потянул носом воздух. Глядя на бутылку, спросил:
– Ты опять пила?
– Да… – согласилась Данка, закрывая лицо руками. – Потом, когда домой пришла… Испугалась очень.
– Сколько говорить – нельзя тебе! – Кузьма не сдержал резкости в голосе, и Данка, подняв голову, изумленно взглянула на него. – Доигралась – уже смерть мерещится…
В то же мгновение Данка бросилась на него – беззвучно, как выследившая мышь кошка. Кузьма едва успел отвернуться – рука со скрюченными пальцами полоснула воздух рядом с его щекой. Через минуту отчаянной борьбы он сумел схватить бешено вырывающуюся Данку за запястья, встряхнуть, крикнуть:
– Ошалела?! Уймись!
– Да чтоб ты сдох! Чтоб ты сгорел! Чтоб ты сгинул, сволочь проклятая! – кричала она, заливаясь слезами, скаля зубы ему в лицо. – Ты думаешь, я пьяная? Да ты ума лишился, кто ты такой, чтобы мне это говорить? Я – Дарья Степная, я – артистка, меня вся Москва знает, весь Питер, а ты кто?! Кто ты, вшивота? Ты сам пьянь беспросыпная, скотина запойная, зачем ты мне сдался? Пусти меня! Пусти! Скажи – звала я тебя? Хоть раз в жизни звала я тебя? Зачем ты меня сюда приволок, в дыру эту? Подыхать? Да хоть бы ты околел без попа, сволочь, как я тебя ненавижу, ка-а-ак… Казимир, Казимир, да забери же ты меня отсюда! Да возьми же ты меня, Казими-ир…
Она вдруг обвисла в руках Кузьмы, кашляя и давясь рыданиями. Он вздохнул, подумав: вот, снова зовет своего поляка… Он потащил Данку к кровати, уложил поверх одеяла, сам сел рядом. Ссутулился, уставился в стену. Когда сдавленные рыдания рядом начали понемногу стихать, вполголоса сказал:
– Тебе поспать бы хорошо. Завтра утром все забудешь.
– Как я тебя ненавижу, господи… – прошептала Данка, накрывая голову руками. – Уйди… Прошу, уйди… Не буду больше выть, уйди только, Христа ради.
Кузьма встал, вышел в сени, из сеней – на двор. Там уже было темно хоть глаза выколи. Присев на мокрую, скользкую от грязи ступеньку крыльца, Кузьма вдруг почувствовал, как отчаянно, до рези в глазах, хочет спать. И заснул через несколько минут, прямо на крыльце, прислонившись спиной к отсыревшему дверному косяку и не чувствуя, как падают на лицо колючие дождевые капли.
Проснулся он спустя два часа от окрика из-за забора:
– Эй, морэ! Кузьма! Выйди!
Кузьма вскочил. Не понимая, где находится, ошалело осмотрелся. Вытер рукавом мокрое лицо, поежился от холода. Свет из дома падал в палисадник, освещая стоящую за забором фигуру.
