Кузьма, державшийся обеими руками за голову, не ответил. Варька открыла дверь, толкнула старую, рассохшуюся створку окна, и в комнату ворвался свежий, холодный, влажный от дождя воздух. Сквозняк подхватил зудящую стаю мух и вынес их в сени. Варька тем временем снимала скатерть со стола, занавески с окон. Кузьма исподлобья наблюдал за ее действиями. Когда Варька, скрутив белье в ком, бросила его в угол, Кузьма меланхолично сообщил:
– Постирать бы надо…
– Тебя бы тоже постирать не мешало, – буркнула Варька, роясь в скрипучем комоде в поисках чистых вещей. – Как со свиньями валялся, ей-богу… Баню затопить, помоешься?
– Не сейчас, – отказался Кузьма. – Чего мучиться зря, сестрица? К орехову Спасу все само кусками отвалится.
Ситцевые наволочки вдруг задрожали в руках Варьки, и она, чувствуя, как погорячели глаза, поспешно отвернулась к стене. Только эта неловкая попытка пошутить и напомнила ей прежнего Кузьму – озорного, лукавого, как бесенок, всегда готового соврать, расхохотаться, насмешить… Что стало с ними со всеми, почему судьба так переломала их?
Кузьма терпеливо дождался, пока Варька сменит наволочку на подушке, и тут же повалился на постель. Варька сняла со спинки стула шаль, собираясь уходить, но Кузьма, не поднимая головы, поймал ее за рукав.
– Посиди, – попросил.
Она, помедлив, села на край кровати. Подождав немного и видя, что Кузьма не спит, спросила:
– Почему вы из Питера уехали?
– А ты попробуй проживи там… Жисть дорогая, хужей, чем в Москве. Данка-то поначалу в «Аркадии» пробовала петь, но ей совсем уж плохо было. Один раз прямо во время выступления упала, насилу откачали. Больше я ее не пускал, да она и сама не рвалась. Истаяла вся. А денег нету… – Кузьма вдруг смущенно улыбнулся. Перевернувшись на спину, обеими руками поскреб свалявшиеся волосы. – Знаешь, Варька, я ведь не пил… Вот сейчас, на поминках, за пять лет первый раз разговелся. Наверно, поэтому и разобрало так, аж на две недели. А пока при ней, при Данке, жил – ни единой капли. Она меня пьяным ни разу не видала. Ей-то, конечно, наплевать было… – Кузьма попытался усмехнуться, и снова вместо улыбки получилась судорожная гримаса. Он закрыл глаза. Медленно, словно через силу, выговорил: – Она меня… за пять лет… ни разу по имени не назвала. Даже когда помирала. Я ведь при ней был до последнего, а она… Знаешь, у нее уж глаза остановились, я подумал – все… а она вдруг как дернется, как сядет, как крикнет: «Зажгите свет, зажгите свет, позовите Казимира!» Какого, кричу, тебе Казимира, я Кузьма! А она упала и не дышала больше. Вот… Да не реви ты, господи!
Варька, вздрогнув, подняла глаза, вытерла бегущие по лицу слезы и увидела, что Кузьма лежит, приподнявшись на локте, и пристально смотрит на нее.
– Чего ты воешь? Что я – мертвый? Подожди, просплюсь, отмоюсь, снова человек буду… Гитара в руках еще держится. Дети вон остались, куда я их, душемотов, дену? Ничего, проживем. Только… знаешь что?
– Что?
Горячая, жесткая ладонь накрыла руку Варьки, и она не решилась высвободиться. Свободной рукой пощупала лоб Кузьмы.
– Ты горишь весь. Заболел, что ли? Пусти, окно закрою…
– Не уезжай, – закрывая глаза, попросил Кузьма.
Варька вздохнула. Села ближе. И сидела так, не отнимая руки, до тех пор, пока не услышала ровного сопения.
Глубокой ночью Варька и Митро сидели на кухне домика Кузьмы. По крыше неумолчно барабанил дождь. Из-за стены доносился храп Кузьмы. Митро пальцами снимал нагар с потрескивающей свечи, хмурился, молчал. Полумертвая от усталости Варька сидела на полу, прислонившись к стене. Целый день она вместе с другими цыганками мыла, скребла и терла, приводя в порядок запущенный дом. Кузьму вместе с кроватью раз восемь переносили из угла в угол, и он не проснулся даже тогда, когда кровать нечаянно уронили. Детей Варька накормила наспех сваренным кулешом, по очереди вымыла на кухне в медном тазу и уложила спать на полатях в комнате. Прикрыв их одеялом и едва удержавшись от соблазна лечь рядом с ними, Варька вышла на кухню, где ожидал Митро.
– Не знаю я, Варька, что делать. – Митро мрачно дымил трубкой, и его узкоглазое лицо напоминало физиономию рассерженного восточного божка. – Цыганам местным я уже заплатил, он ведь тут почти всем должен… И за похороны отдал, только завтра еще с попом рассчитаться надо. Но Кузьма-то думает себе что-нибудь? Ты его спрашивала, он обратно в Москву собирается?
– Не спрашивала, но… Куда ему еще деваться?
– Угу… М-да. Но ведь тогда дом здесь продавать надо, а это тоже время… А одного его не оставишь. Если, как ты говорила, он пять лет не пил, а теперь снова начал, это совсем плохо. Может за неделю, как наш Осетров говорит, до полного остолбенения докатиться. А детей куда? И так вон на тени похожи, одни глаза остались. Ни отца, ни матери, а только это несчастье пьяное… А я, Варька, больше оставаться не могу. – Митро потер кулаком лоб, ожесточенно повторил: – Не могу, и все тут! Меня цыгане на части порвут, и так пол-лета по Крыму болтались! Что я – Настьку над ними хореводом поставлю? Мне, хочешь не хочешь, завтра возвращаться надо.
– И возвращайся. – Варька запрокинула голову, закрыла глаза. В последний раз мысленно спросила себя: решилась, цыганка? – Возвращайся, Дмитрий Трофимыч. А я останусь.
Она не подняла ресниц и не увидела, как Митро, отложив трубку, уставился на нее в упор. И не вздрогнула, услышав изумленный голос:
– Варька, но… Но ты же не родственница ему!
– Помню.
– Ты же вдова… Здесь-то не наши цыгане, ни его, ни тебя не знают. Подумать всякое могут, потом не ототрешься.
– Знаю.
– А он… Кузьма… Он-то знает?
– Он сам меня просил остаться. Не забудь, он цыган. Понимал, что говорил.
– Значит… – Митро попытался улыбнуться, но недоверчивое выражение не сходило с его лица. – Значит, девочка, замуж выходишь?
– Пусть так. – Варька открыла глаза. Встретившись взглядом с Митро, пожала плечами: – Что делать? По-другому же нельзя.
– Да-а… – Митро встал, прошелся по кухне, остановился у окна, прислонившись лбом к стеклу. Медленно сказал:
– Знаешь, а я ведь думал…
– Что?
– Ежели скажу, морду мне ножом не перекрестишь?
– Стара я для таких подвигов. Говори уж.
– Я ведь думал, что ты меня…
Митро не договорил, не обернулся, так и оставшись стоять у окна. Варька тоже молчала. Смотрела на пятно света у своих ног, удивлялась, почему сердце бьется спокойно и ровно, ни разу не дернувшись в груди, как в юности. Она даже попыталась пошутить:
– И когда же это на тебя озарение небесное снизошло, морэ?
– Весной, когда Настькин сын женился. Помнишь, ты тогда мне на кухне «Долю» пела? Как-то разом все вспомнил, понял…
Митро вдруг отошел от окна, быстро шагнул к Варьке, и та, испугавшись, что он сядет на пол рядом с ней, встала навстречу. Тени их скрестились в пятне света. Тараканы за печью притихли. Только дождь все стучал по крыше, и капли, шурша, сбегали по стеклу.
