— Видела ты что-нибудь прекраснее, Мегги? — прошептал ей Мо, когда она провела пальцем по обведенному золотом рисунку. — Не считая фей, конечно, — добавил он с улыбкой, сгоняя со страницы крылатую крошку, синюю, как небо на рисунках Бальбулуса.
Мо отогнал ее так, как это делал Сажерук — легонько подул между мерцающих крылышек, — и Мегги склонилась вместе с ним над страницами, забыв только что пережитый страх. Она перестала замечать и Хвата, и даже Фарида, который не видел ничего интересного в том, от чего она не могла оторвать глаз: буквы, прорисованные сепией так тонко и воздушно, словно Бальбулус писал их своим дыханием, драконы и длинношеие птицы, уткнувшие голову под крыло, инициалы, тяжелые от листового золота…
Слова танцевали с рисунками, рисунки пели для слов, выводя свою красочную мелодию.
— Это Уродина? — Мегги прикоснулась кончиком пальца к хрупкой женской фигурке на рисунке. Лицо у нее было размером с половину ногтя на мизинце Мегги, и все же на щеке можно было разобрать бледную родинку.
— Да, и Бальбулус позаботился о том, чтобы ее узнавали и много веков спустя. — Мо показал на имя, темно-синей краской выведенное над крошечной головой: Виоланта. "В" было обведено тонкой, как волосок, золотой линией. — Я видел ее сегодня. Мне кажется, она не заслуживает своего прозвища. Она немного бледная и, кажется, довольно злопамятная. Но это удивительно храбрая женщина.
На открытую книгу упал древесный лист. Мо смахнул его, но лист тонкими паучьими лапками вцепился в его палец.
— Смотри-ка, — сказал Мо, поднося его к глазам. — Это что, один из Орфеевых лиственных человечков? Его создания, похоже, быстро размножаются.
— И редко бывают приятными, — отозвался Фарид. — Эти твари, например, плюются.
— Правда? — Мо тихо рассмеялся и сбросил человечка с пальца, как раз когда тот надул губы.
Реза посмотрела на странное существо и резко встала.
— Это все обман, — сказала она. Голос у нее дрожал при каждом слове. — И вся красота этого мира — сплошной обман, она придумана только для того, чтобы отвлекать от тьмы, горя и смерти.
Мо положил книгу на колени Мегги и поднялся вслед за Резой, но она уклонилась от его протянутых рук.
— Это не наша история! — заговорила она так громко что разбойники начали оборачиваться. — Она надрывает нам сердца своим колдовством. Я хочу домой. Я хочу забыть все это наваждение и вспомнить о нем снова, только очутившись на диване у Элинор!
Гекко тоже обернулся и с любопытством смотрел на них. Одна из его ворон воспользовалась моментом, чтобы стащить кусок мяса из хозяйской руки. Хват тоже прислушивался к разговору.
— Мы не можем вернуться, Реза, — тихо сказал Мо. — Фенолио больше не пишет, ты что, забыла? А Орфею доверять нельзя.
— Фенолио постарается для нас, если ты его попросишь. Это его долг перед тобой! Мо, прошу тебя! Эта история добром не кончится!
Мо посмотрел на Мегги, сидевшую рядом с Фаридом с книгой на коленях. На что он надеялся? Что она станет возражать матери?
Фарид бросил на Резу сердитый взгляд и потушил огонек на ладонях.
— Волшебный Язык! — окликнул он.
Мо обернулся. Да, у него теперь много имен. А ведь когда-то его звали просто Мо и больше никак. Мегги уже не могла вспомнить, как это было.
— Мне пора возвращаться в город. Что передать Орфею? — Фарид умоляюще посмотрел на Мо. — Расскажешь ты ему о Белых Женщинах?
Неугасимая, безумная надежда проступила на его лице, как ожог.
— Я ведь сказал: мне нечего рассказывать, — ответил Мо.
Фарид понурил голову и уставился на свои покрытые копотью ладони, словно Мо вынул надежду у него из рук. Медленно поднялся. Он все еще ходил босиком, хотя по ночам уже бывали заморозки.
— Будь здорова, Мегги, — сказал он, легонько целуя ее в щеку.
И пошел прочь не оборачиваясь. Мегги начала скучать по нему, как только он сел на своего осла…
Да, наверное, им и правда лучше вернуться домой.
Она вздрогнула, когда Мо положил руку ей на плечо.
— Заверни книжку в тряпицу, когда закончишь читать, — сказал он. — По ночам тут сыро.
И пошел мимо Резы к разбойникам, сидевшим у догоравшего костра тихо, как дети в ожидании сказки.
А Реза так и стояла с пергаментным томиком в руках и смотрела на переплет, будто видела перед собой другую книгу — ту, что вобрала ее в себя и не выпускала десять лет. Потом она подняла глаза на Мегги.
— Что с тобой? — спросила она. — Разве ты хочешь остаться здесь, как и твой отец? Неужели ты не соскучилась по подружкам, по Элинор и Дариусу? По теплой постели без единой блохи, по кафе у озера, по мирным улицам, где тебе ничего не грозит?
Мегги дорого бы дала, чтобы ответить так, как хотела Реза, но у нее не получалось.
— Не знаю, — сказала она тихо.
И это была чистая правда.
Больна с горя
Мир привелось мне потерять!
Не находили вы?
Узнать легко его — венок
Из звезд вкруг головы.
Он вам — пустяк, я ж без него
Не проживу и дня —
Молю, найди его скорей —
О, Боже — для меня!
Эмили Дикинсон.
Потеря
[9]
Элинор прочла в своей жизни несчетное количество книг, где герой или героиня заболевали от душевных страданий. Эта идея всегда казалась ей очень романтичной, но не имеющей никакого отношения к действительности. Все эти безвременно вянущие юноши и девушки, умирающие только потому, что они несчастливо влюблены или тоскуют по непоправимой утрате! Элинор с большим удовольствием сопереживала их страданиям — как читатель. Ведь люди ищут в книгах именно этого: сильных, никогда не испытанных чувств и мучительных страданий, от которых можно избавиться в любой момент, просто захлопнув книгу. Правильно подобранные слова доводили утрату и гибель до самого сердца, позволяли дегустировать горе, как хорошее вино, и снова ставить на полку.
Да, Элинор от души упивалась выдуманной болью, и даже представить себе не могла, что в ее настоящей жизни, напрочь лишенной событий, монотонно-серой на протяжении многих лет, может случиться нечто подобное. "Что ж, такова расплата! — твердила она себе. — Такова расплата за счастье последних месяцев. Разве ты не читала, что за счастье всегда приходится платить? Как ты могла подумать, что так вот запросто обретешь его — и сохранишь? Какая глупость. Глупая Элинор".
Когда ей расхотелось вставать по утрам, когда сердце стало ни с того ни с сего запинаться, словно ему надоело регулярно биться, когда у нее пропал аппетит даже по утрам (хотя она всю жизнь проповедовала, что завтрак — главная еда дня), и Дариус, озабоченно моргая совиными глазами, стал все чаще спрашивать, как она себя чувствует, — Элинор задумалась, уж не правду ли говорят книги, уверяя, что с горя можно заболеть. Ведь она нутром чувствовала, что именно горе, и ничто другое, высасывает из нее силу, аппетит и даже интерес к книгам.
