— Спаси его, Фенолио! — прошептала Мегги. — Хват отправился ему вслед, а он ненавидит Мо.
Фенолио с недоумением уставился на нее:
— То есть как? Так ты все-таки хочешь, чтобы я написал для него что-нибудь? Господи, мне вполне хватало забот с моими собственными персонажами.
"Которых ты спокойно обрекал на смерть", — подумала Мегги, но промолчала. В конце концов, Фенолио сегодня спас Черного Принца, и он действительно волновался за него. Что бы сказал Сажерук об этом внезапном приливе сочувствия?
Розенкварц снова захрапел.
— Слышишь? — спросил Фенолио. — Скажи на милость, как может такое крошечное создание так громко храпеть? Иногда мне хочется засунуть его на ночь в чернильницу, чтобы наконец стало тихо!
— Ты ужасный старик! — Мегги взяла исписанные листки и провела пальцем по торопливо набросанным словам. — Что все это значит? "Перо или меч? Кто напишет три слова? Кого любит Уродина?"
— Вопросы, вопросы… Ответы на них определят ход этой истории. Всякая история прячется за нагромождением вопросов, и не так-то легко ее там выследить. А эта к тому же особенно своенравна, но, — Фенолио понизил голос, как будто история могла его подслушать, — если поставить правильные вопросы, она выдаст все свои секреты. Истории — большие болтушки.
Фенолио принялся читать свои записи вслух:
— "Перо или меч?" Очень важный вопрос. Но ответа я пока не знаю. Может быть, и то, и другое. Как бы то ни было… "Кто напишет три слова?" Твой отец добровольно пошел в тюрьму, для того чтобы это сделать, но кто знает… Поддастся ли Змееглав на хитрость дочери? Так ли умна Виоланта, как она воображает? И наконец: "Кого любит Уродина?" Она, я боюсь, влюбилась в твоего отца. Давно уже. Задолго до того, как впервые его увидела.
— Что? — Мегги ошеломленно посмотрела на него. — Что ты такое говоришь? Виоланта ненамного старше меня и Брианны!
— Ерунда! Годами, может, и ненамного, но Уродина столько пережила, что она тебя по крайней мере втрое старше! К тому же у нее, как у многих княжеских дочерей, очень романтические представления о разбойниках. Как ты думаешь, почему она заставила Бальбулуса разукрасить миниатюрами все мои песни о Перепеле? А теперь он, живой и настоящий, скачет рядом с ней во мраке. Это ли не романтика?
— Ты просто отвратителен! — возмущенный возглас Мегги снова на мгновение разбудил Розенкварца.
— Почему? Я просто объясняю тебе, как много всего нужно учесть, если я действительно попытаюсь привести эту историю к хорошему концу, хотя она, может быть, давно решила по-другому. Что, если я прав? Если Виоланта любит Перепела, а твой отец ее отвергнет? Будет она тем не менее защищать его от Змееглава? Какую роль сыграет во всем этом Сажерук? Разгадает ли Свистун игру Виоланты? Сплошные вопросы! Поверь мне, эта история — настоящий лабиринт. Кажется, что путей много, но лишь один из них правильный, а каждый ложный шаг может вызвать самые неожиданные осложнения. Но на этот раз я не дам застать себя врасплох, Мегги! Я разгляжу ловушки, которые история мне ставит, и найду правильный выход. Но для этого я должен задавать вопросы! Например: куда подевалась Мортола? Этот вопрос не дает мне покоя! И чем, ко всем чернильным чертенятам, занят Орфей? Вопросы, вопросы без конца… Но Фенолио снова вступил в игру! И спас Черного Принца!
На его лице выразилось безграничное самодовольство.
Нет, Фенолио действительно ужасный старик!
Озерный замок
Есть в нем нечто такое, что отгораживается от слова.
Джон Стейнбек. Путешествие с Чарли в поисках Америки
[25]
Они ехали все дальше на север. Утром второго дня Виоланта велела развязать Мо: один из солдат шепнул ей, что иначе Перепел скоро не сможет ничего делать руками.
В миле от Омбры к ним присоединились более пятидесяти человек подкрепления. Все они были не старше Фарида, и каждый похоже, был готов следовать за Виолантой хоть на край света.
С каждой милей леса становились темнее, а долины — глубже. Холмы превратились в горы, а на перевалах порой лежал такой глубокий снег, что им приходилось спешиваться и вести коней в поводу. В горах не видно было ни одной живой души. Лишь изредка далеко на горизонте появлялась деревня, одинокий хутор или хижина угольщика. Казалось, эту часть своего мира Фенолио забыл населить.
Сажерук присоединился к ним на первом же привале — просто оказался тут, словно ему не составило ни малейшего труда отыскать след, который так старательно заметали солдаты Виоланты. Они смотрели на него с таким же боязливым благоговением, как на Мо. Перепел… Огненный Танцор… Разумеется, они знали песни об этих героях, и глаза их спрашивали: вы то люди из плоти и крови, как и мы?
Про себя Мо был уверен в ответе, хотя в последнее время иногда задавался вопросом, не текут ли в его жилах чернила вместо крови, но насчет Сажерука у него порой возникали сомнения. Кони пугались, завидев Огненного Танцора, хотя он умел успокоить их несколькими тихими словами. Он почти не ел и почти не спал, а огонь мог брать в руки, словно воду. Но когда он говорил о Роксане или Фариде, в его словах звучала человеческая любовь, а когда он смотрел вслед своей дочери — украдкой, словно стесняясь этого, — это был взгляд смертного отца.
Так хорошо было ехать верхом, просто ехать по Чернильному миру, который разворачивался перед ними, как искусно сложенная бумага. С каждой милей Мо сильнее и сильнее сомневался в том, что все это действительно возникло из слов Фенолио. Гораздо более вероятным казалось, что старик лишь рассказал о крошечном кусочке этого мира, об отрезке, за пределы которого они давно уже выехали. Горизонт окаймляли незнакомые горы, а Омбра была далеко. Непроходимая Чаща казалась такой же далекой, как сад Элинор, а Дворец Ночи — страшным сном…
— Ты был когда-нибудь в этих горах? — спросил он однажды Сажерука.
Тот всю дорогу молча ехал рядом с ним. Иногда Мо казалось, что он слышит его мысли. "Роксана", — шептали они. И взгляд Сажерука снова и снова устремлялся к дочери, которая ехала рядом с Виолантой, не удостаивая отца взглядом.
— По-моему, нет, — ответил Сажерук.
Мо показалось, как и всякий раз, когда он с ним заговаривал, что он вызвал товарища из места, находящегося за пределами слов. Сажерук не рассказывал о нем, и Мо не спрашивал. Он знал, что тот чувствует. Белые Женщины коснулись их обоих и посеяли в их сердцах одинаковое томление, постоянную, безмолвную тоску, сладкую и горькую одновременно.
Сажерук посмотрел через плечо, словно искал глазами знакомые виды.
— Я раньше никогда не ездил на Север. Горы меня пугали, — сказал он и улыбнулся, словно посмеиваясь над своим прежним "я", знавшем о мире так мало, что его могли напугать какие-то горы. — Меня всегда тянуло к морю — к морю и югу.
