— Что, все втроем повели?
— Ну да! Интересно же посмотреть!
Игуменья оставалась невозмутимой.
— А что же ты не пошла?
— Я уже видала, — без утайки и как-то по-детски объяснила она.
— Ладно, ступай.
Та натянула постромки и поволокла телегу на огород.
Снегурка при этом безучастно и ловко орудовала вилами — знакомая работа, приходилось на конезаводе, когда конюхи запьют…
— Зоя, подойди ко мне, — мягко попросила настоятельница.
Она воткнула вилы и приблизилась шага на три, склонив голову.
— Вот этот человек хочет помочь тебе. Примешь?
Морозова ни разу не взглянула на Зубатого, казалось, кто пришел к ней, не знала, однако согласилась.
— Приму…
— Вот и славно, — вдруг снова улыбнулась игуменья и ушла из коровника.
— Что случилось, Снегурка? — тихо спросил Зубатый. — Мне отец Михаил сказал…
— Что и должно было случиться, — глядя в землю, отозвалась она. — И так долго терпела. Теперь думаю, лет десять бы назад опомниться да бегом сюда, навоз чистить…
— Ничего не понимаю…
— Да что ты не понимаешь, Толя? — вроде бы рассердилась она и тут же зажала себя. — Все время думала, догадываешься…
— О чем, Снегурка? Ты с ума сошла! Ты что себя мучаешь? За что? Я все время думал, ты святая! А на тебя горе валится!
— Потому оно и валится. Я, Толя, грешница великая, все в наказание мне. Хорошо, что ты пришел, расскажу. Мне будет тяжелее, но зато и помощь будет.
— Может, не нужно рассказывать?
Она прихромала поближе и встала, отшелушивая навоз с растрескавшихся рук.
— Я еще в институте в церковь приходила, из любопытства, — заговорила, по-прежнему не поднимая глаз. — Меня увидели там, сообщили в деканат… Пришел человек и сказал: или ты будешь ходить в церковь и рассказывать нам, что там происходит, или вылетишь из вуза и комсомола. Я тогда, Толя, еще не верила, пустая была и согласилась…
— Все, замолчи! — оборвал он. — Это неправда!
— Да, да, лгу. Не потому согласилась.
— Извини, я сейчас уйду.
— А ты послушай, это мне надо. Не потому я согласилась. Все кругом были красивые, здоровые, всех любили, а я страшненькая хромоножка, никто не смотрел. А если и смотрели, то как ты — дружески. Товарищ Морозова, Снегурка… Кто видел, как мне холодно, как я мерзла от одиночества?.. Ходила, молилась и слушала, что говорят священники… И так незаметно к вере пришла. У каждого своя дорога к храму… Теперь ты знаешь мою мерзость, и мне будет еще труднее. А это и есть помощь…
— Да какая же это помощь? Знал бы, не поехал!
— Меня юродивый старец на это подвиг. Не тебе был знак — мне. Пора грязь из души выскребать…
— Я тебя не узнаю, Зоя!
— Скоро и вовсе не узнаешь. Так что больше не приезжай. На работе скажи, приеду — уволюсь. Уговорила матушку взять, я ведь еще от мира не освободилась. Мне с сестрами три года жить нельзя, так она меня в стенную башенку пустила…
Он не знал, о чем говорить, стоял и смотрел на нее, пока не нащупал в кармане пальто лампадку.
— Это тебе, — сказал, протягивая сову на ладони, будто игрушку ребенку.
Снегурка глянула искоса, мельком и оценила эту вещицу, но опустила глаза.
— Роскошь это… Нельзя.
— Лампадка из монастыря, где был самый строгий устав. Какая же это роскошь?
— Она красивая. А что красиво — мне не полагается, отвлекать будет…
Тем временем краснолицая послушница прикатила пустую тележку и уставилась на Зубатого. Снегурка взяла вилы, шепнула — прощай (или почудилось?) и стала метать навоз…
* * *
Несколько дней Зубатый никого, кроме Хамзата, не впускал, не отвечал на звонки — отлеживался, будто после тяжелой болезни. Он физически чувствовал, как вместе со Снегуркой отламывается старая жизнь — комсомольская юность, которую он отлично знал изнутри, не идеализировал, однако вспоминал с теплотой, как вспоминают молодость. И вместе с тем его не покидало ощущение, что и эта, существующая жизнь, тоже отваливается, как короста с незаживающей язвы — нарастает и снова отваливается…
— Я слишком поздно родился, чтобы жить с вами, люди…
По ночам ему вдруг хотелось гостей и звонков, но никто не приходил, и телефон молчал. Он давно знал: настоящих друзей у него нет, а те, что были, изуродовались лихим временем и поддерживали отношения, когда он был при власти, чтобы приходить и что-нибудь клянчить. Теперь вместе со Снегуркой ушло в монастырь его собственное чувство дружбы, и он понимал, что никто не придет.
Он вспоминал об охоте, начинал собираться, открывал сейф, выкладывал карабины, двустволки, боеприпасы, доставал подарочный пистолет и играл с ним, как мальчишка. Играл и думал о смерти. Близость оружия и возможности легко уйти из жизни в какой-то момент становилось очарованием. Он контролировал каждое свое движение и мысль, не поддавался этим чарам, но в такие мгновения совершенно отчетливо понимал, что испытывал Саша перед последним полетом.
Пистолет был не заряжен, магазин оставался в кулаке, а ствол у виска не холодил, не смотрел черным глазом, и в него, как в черную дыру, не улетала жизнь, как писали в книжках — просто ощущался ствол, и всякий раз почему-то перед глазами возникала одна и та же картинка — тракторная телега, отъезжающая от кладбища, и машущий ему Ромка. Если тебе еще машет хоть один человек в мире, тем паче, ребенок, то жить, пожалуй, стоит.
Зубатый убирал оружие с чувством отвращения и запоздалого стыда, отплевывался от мига слабости, звонил Маше, болтал с ней как ни в чем не бывало, но следующей ночью все повторялось. Снегурка, этот верный товарищ, как наваждение, стояла перед глазами с вилами в руках и чистила навоз в коровнике.
После третьей ночной игры он спустил ключи от сейфа в унитаз и сразу же успокоился. На утро приехал Хамзат, чем-то озабоченный и понурый: начальник охраны зря время не терял, по собственной инициативе вел глубокую разведку, анализировал происходящие события и конкретные ситуации, считая своим долгом доложить, что делается в мире.
— Зашевелились, — на этот раз сообщил он. — Все пришло в движение.
— Что пришло?
— Помнишь, прокурор на охоту приезжал? Сначала отскочил от тебя, добро забыл — тут приехал.
— Прокурор у нас слишком прямой и честный человек, чтоб заниматься интригами.
— Не говори так. Человек всегда темный, глубокий, дна сам достать не может. Что там у него — не знает.
