– Вневедомственная охрана, что ли? – спросил Родион
звенящим голосом.
– Ну. Так едем?
– Давай на заднее сиденье, а то у меня там девушка дремлет…
Он садился за руль, словно бы раздвоившись – видел себя со
стороны, не он сидел за рулем, а двойник, это двойник, сунув руку под куртку,
отстегнул ремешок кобуры, на случай, если сержант подметит открытые глаза
«дремлющей» и придется принять меры…
– На вызов? – спросил он, отвлекая на себя внимание.
– С вызова. По регламенту положено вваливаться через две
минуты, но ты попробуй с такой техникой…
– Может, быстрее рвануть?
– Давай! – оживился сержант. – Я отвечаю, мои
проблемы! Ты, главное, молчи, если что – наш, и все…
Плавно вывернув руль, Родион свернул на проспект и прибавил
газу, избегая резких рывков машины. Косился на Соню, болтая что-то, заговаривая
зубы. К счастью, сержант был хмур и удручен, Родион видел в зеркальце, что он
нетерпеливо ерзает, глядя вбок, постукивая кулаком по колену.
Возле райотдела не было ни единой машины. Сержант выпрыгнул
чуть ли не на ходу, буркнув что-то в благодарность, Родион поехал дальше.
Завидев справа новенькую церковь, притормозил, свернул с
проспекта, остановил машину в темном месте. На ходу запихивая ключи в карман,
направился к распахнутым зеленым дверям. Церковка была совсем маленькая и
походила на пирожное – темно-розовый кирпич, белые прожилки, три золотых
купола…
Внутри, в загадочном полумраке, казавшиеся почти детскими
голоса выводили незнакомую ему мелодию. Остановившись на пороге, он попытался
вызвать в себе почтение, но не смог. Перед ним маячили однотипные спины, звонко
нудил невидимый хор, повсюду теплились крохотные огоньки, бросая таинственные
отсветы на диковинные, в непривычных пропорциях лики и фигуры. Вытянутые лица
на иконах, их нездешние глаза не вызывали ни трепета, ни уважения, словно он
оказался на другой планете, где все было чужое, совершенно ненужное.
Растерянно оглянулся, никем не замеченный. Ага, у входа
сидела старуха, держа веером тонюсенькие свечи. Наугад выхватив из кармана
купюру, Родион сунул ей в руку, двумя пальцами вытянул из сухонькой ладони
свечку, повертел ее, не представляя, что делать дальше. Низко наклонясь к
старухе, спросил:
– А как надо за упокой?
– Свечку поставить? – ничуть не удивилась она. –
Подойди вон к иконке, прилепи аккуратненько, да помолись…
Он чиркнул зажигалкой, кое-как приладил свечу, присмотревшись
сначала к тем, что уже там горели. Крестообразно дернул рукой у груди – в
надежде, что сойдет и это, он же не умеет…
Ощутил сильный толчок в поясницу. Недоуменно обернулся. Еще
одна старуха – огромные глаза на бледном неразличимом лице – наступала на него,
тихонько шепча:
– Изыди из храма, ирод! Чтоб тебя земля не приняла! – и
принялась тыкать кулачком в грудь, тесня к двери. – Как нахальства-то
хватает, господи…
Пожав плечами, он отступил под натиском, так ничего и не
поняв. Вышел из пахнущего чем-то пряно-непонятным полумрака, испытывая
облегчение: хоть что-то сделал для подруги…
Не следовало далее испытывать судьбу. Сев за руль, он
помчался к новому мосту. Лучше места, чем остров Кумышева, и не найти.
Огромный, заросший лесом остров, через который пролегал
соединявший берега Шантары мост, издавна пользовался в городе мрачноватой и
дурной славой.
В буйные и беззаконные времена основания Шантарского острога
царский воевода Обольянинов, люто враждовавший с казацким атаманом Лубенским,
велел ссечь там головы трем ближайшим сподвижникам последнего, обвинив в
сношениях с маньчжурами. Удаленность от Москвы воеводе с рук не сошла –
Лубенский, приложив к челобитной пару сороков соболей, сумел-таки добиться
справедливости, и воевода, в свою очередь, расстался с головой примерно на том
же месте. В гражданскую войну остров использовали для расстрельных дел то
чекисты, то колчаковские контрразведчики – так что иные всерьез уверяли, будто
в глухих уголках леса бродят непонятно чьи призраки. А ныне, еще задолго до
наступления темноты, остров превращался в некое подобие нью-йоркского
Сентрал-парка, куда калачом не заманишь добропорядочного американца, разве что
писатель Лимонов забредает изредка пообщаться с большими неграми… На Кумышева
вольготно разгуливали ночной порою и наркоманы, и «голубые» – правда, в
последнее время среди относительно законопослушной «золотой молодежи» особенным
шиком считалось углубиться на тачке в дебри и пообщаться с подружкой не на
заднем сиденье, а непременно в кустах, щекоча нервишки опасностью. Естественно,
случались и милицейские облавы, но сейчас Родион, сворачивая с моста на узкую
тропку, не усмотрел никаких признаков милиции.
Лес стоял сплошной стеной. Временами в тусклом ближнем свете
возникали непонятные фигуры – и, как пойманные лучом прожектора
бомбардировщики, шарахались в темень. По неписаному закону острова прибывавшие
сюда на машинах считались классом выше пешеходов, и не без оснований – в пеших,
вздумавших атаковать стального коня, изнутри могли бабахнуть из приличного калибра.
И бабахали, между прочим, не особенно чинясь…
Родион, прекрасно изучивший остров в студенческие времена, с
тех пор ландшафт и топография не изменились ничуть, уверенно ехал по узеньким
дорожкам, машина подпрыгивала на колдобинах и корнях, Сонина голова беспомощно
моталась, в сердце сидела заноза.
Он загнал «форд» под деревья, вылез и сторожко прислушался.
Слева доносился хмельной девичий визг и рев магнитофона, но разудалая компания
разместилась где-то далеко, просто звуки разносились в ночной тиши чуть ли не
по всему острову, как всегда бывает на реке.
Распахнув правую дверцу, вытащил Соню. Поднял ее на руки и
углубился в лес, напрягая взор, чтобы не налететь лицом на низкую ветку.
Жесткие иглы задевали лицо, над головой холодно сияли крупные звезды.
Темень стояла, хоть глаз выколи. Потом стало чуточку
полегче: меж соснами показались тускло-желтые яркие полосы, отражение огней
левого берега, лес немного поредел. От Сони несло холодом и знакомыми духами,
она стала неимоверно тяжелой, гнула к земле.
Спустившись с невысокого обрывчика, Родион положил подругу
на землю – под сосной, совсем рядом со спокойной водой, от которой веяло
затхлым холодком. Вновь попытался закрыть ей глаза, но веки не подчинились.
Тихонько хлюпала темная вода – на реке слабо тарахтел кораблик, буксир с
леспромхоза, скорее всего, и низенькие волны набегали на берег.
– Прощай, Бонни, – тихо сказал он, коснувшись губами
холодной щеки. – Нам было хорошо…
Не было времени для сентиментальной грусти, да и желания
тосковать на нашлось. Отдышавшись, он влез на обрывчик и огляделся, прикидывая,
как ему выйти к оставленной машине.
Осторожно двинулся в лес, выставив вперед руки – только что
протертые стекла очков опять запотели, он весь взмок…
