Удивительно, но мордастый совершенно спокойно смотрел на
спешащую к машине Маришку, не делая попыток выскочить или связаться с кем-то по
радиотелефону. Безмятежно пожевывал резинку, выставив локоть в окошко, убрав
руки с руля.
И все равно, следовало его стреножить. Не захлопывая дверцу,
Родион бесшумно пробежал на цыпочках несколько метров, держась так, чтобы его
нельзя было усмотреть в зеркальце заднего вида, на ходу вынимая пистолет.
Увесистая рукоятка «Зауэра» угодила по выставленному локтю, мордастый громко
зашипел от нежданной боли, мгновенно втянул руку.
Когда повернул искаженное болью и яростью лицо, дуло уже
смотрело ему в переносицу.
– Руки на руль, – сказал Родион бешено, тихо. –
Держи руки на руле, морда, застрелю…
Тот, с похвальной быстротой вытянув руки, вцепился в баранку
так, что побелели костяшки толстых пальцев. Все еще постанывал сквозь зубы,
лицо покрылось крохотными бисеринками пота.
– Так и сиди, – шепотом приказал Родион. – Один?
– Один. Слушай…
– Заткнись!
Маришка приостановилась, испуганно глядя в их сторону.
Свободной рукой Родион отчаянно замахал ей в сторону машины, и она, все еще
держа правую руку в кармане куртки, потянула Зойку к «Оке». Краем глаза
наблюдая за мордастым, Родион осмотрелся. На улице было тихо и пусто, только
из-за высокой зеленой ограды школы выходила тоненькая, как прутик, девчушка,
гордо ведя на поводке громадного тигрового дога, чуть ли не выше ее ростом.
Подозревать в ней милицейскую подсадку было бы глупо, какие
там юные друзья пограничников в век рынка… Мотор «Оки» тихо заработал, она
стала разворачиваться.
– Оружие есть? – тихо спросил Родион, окончательно
отвлекшись на пленника.
– Да зачем?
– Ну-ка…
Оглушительный взрыв не дал ему закончить. Дернувшись, он
повернул голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как беленькая машинка,
осветившись изнутри желтым сиянием, лопаясь, встала на передние колеса, замерев
в воздухе на один жуткий миг, превращаясь в клубок огня и дыма, рушится вверх
колесами, пылая, сминаясь…
«Девятка» прыгнула вперед, едва не сшибив его. Дог с воем
мчался вдоль улицы, вырвав поводок у хозяйки. «Ока» пылала, а белая машина с
убийцей неслась прочь, как метеор, когда Родион сообразил вскинуть пистолет,
она уже свернула за угол, отчаянно визжа тормозами, едва не столкнувшись с
автобусом…
На балконе кто-то кричал. То, что осталось от машины, было
окутано черным тяжелым дымом. Родион с застывшим лицом пошел к «Форду»,
испытывая, как ни странно, что-то вроде облегчения от того, что кто-то решил за
него нелегкий ребус. Висок сверлила боль.
…Последний раз Родион здесь был лет восемь назад, но с тех
пор в кабинете ничего не изменилось – те же тяжелые книжные полки с добротными,
ранешними томами, большей частью изданными еще до революции, массивная мебель,
настольная лампа с зеленым абажуром, каких не делают уже лет сорок, высокая
малахитовая ваза со скромной серебряной табличкой на черной мраморной
подставке: «Профессору А. В. Кладенцеву – И. В. Сталин. 13. 10. 1949».
Бесшумно появилась супруга академика с редким именем
Фелиция, поставила поднос с китайским кофейным сервизом, сообщила:
– Родион Петрович, Алексей Васильевич выйдет из ванны через
семь минут… Угощайтесь.
И величественно прошествовала к двери – глядя со спины,
можно дать и тридцать пять, но на самом деле пятьдесят два, на тридцать лет
моложе знаменитого супруга. Тридцать лет они и прожили, кстати, с тех пор, как
гениальный монстр геологии отбил ее у какого-то полковника. Единственное, что
ее огорчало и тогда, и теперь – что «академикша» звучит гораздо непригляднее
давно ставшего привычным «профессорша».
Родион нехотя взял простое печеньице шантарского
изготовления, откусил уголок, рассеянно глядя на один из портретов – писанный
маслом. Товарищ Берия зорко и хищно смотрел со стены куда-то в угол – с таким
выражением, словно там притаились недобитые вейсманисты-морганисты.
Кладенцев был единственным в Шантарской губернии настоящим
академиком – то есть членом Академии наук СССР, а не каких-то там юморных
контор, расплодившихся в последние годы. Отец шантарской платины получил сие
высокое звание еще в годы генералиссимуса, когда званиями особенно не
бросались.
В случае, если бы природа по какому-то неведомому людям
капризу создала общество с обликом тиранозавра и мозгом Ньютона, это и был бы
точный портрет А. В. Кладенцева, последнего, пожалуй, из блистательной плеяды
себе подобных. Когорта «византийцев генералиссимуса», как их когда-то назвал
Раскатников-дед (тайно сокрушавшийся, что самому не хватило всего пары
ступенек, чтобы войти в их число), по его же словам, состояла из индивидуумов
особого склада, и после пятьдесят третьего года пополнялась лишь за счет жалких
эпигонов, пусть и не уступавших в интеллекте.
Народ этот, свирепый и талантливый, ни в чем не признавал
полумер, начиная от многочисленных любовей и кончая интригами. Если работали –
то до обмороков и временной слепоты, если хотели друг друга сожрать –
средствами не брезговали. Только наивный интеллигентик времен заката
перестройки мог предполагать, что академика Вавилова сгубил тупой следователь
НКВД, типус с тремя классами церковно-приходской школы и одиноким значком
«Ворошиловский стрелок». Великого генетика схарчили, не оставив даже косточек,
кондоры его полета, блестящие научные умы с замашками тиранозавров. Блестящий
ум и высокая мораль в жизни сплошь и рядом бредут по разным дорожкам…
По слухам, в свое время Кладенцев насмерть схлестнулся с
самим Берией – из-за некоей беспутно красивой аспиранточки. Достоверно
известно, что ни Берия, ни Кладенцев не умели уступать или отступать. Согласно
той же легенде, Кладенцев во время решительного объяснения запустил в соперника
толстенным томом трудов вождя и учителя, разбив историческое пенсне. Лаврентий
Павлович помчался ябедничать автору трудов, прозрачно намекая, что тот, кто
нынче швыряется трудами вождя, завтра, чего доброго, и в самого вождя швырнет
чем-нибудь вроде адской машины. Однако в те годы шантарская платина была
Сталину важнее уязвленного самолюбия Лаврентия, и вождь лишь посмеялся в усы,
изрекши:
«Оказывается, легкое чтиво я пишу, Лаврентий, – не то
что насмерть не убило, даже синяка не оставило…» И подарил Кладенцеву тогда еще
профессору, ту самую вазу.
Неизвестно, как там обстояло в действительности: мелкие
людишки обожают выдумывать о титанах пошлые историйки, не выходящие за пределы
их собственного убогого воображения. Известно лишь, что Кладенцев в самом деле
враждовал с Берией, но из-за того, что шантарская платина была Сталину и в
самом деле необходима, вышел из схватки целехоньким. Происходя по обеим линиям
из шантарских крестьян, он был наделен исконно дворянским высокомерием и ненавидел
шагать в ногу. А потому после того, как Лаврентий Павлович покончил жизнь
самоубийством примерно двадцатью выстрелами в упор, Кладенцев повесил в
кабинете его портрет, произнеся вошедшую в анналы фразу: «Мудак был
невероятный, но светлейшая голова, а уж враг – пальчики оближешь…» И завалил ЦК
письмами, требуя освободить Серго Берия.
