Москву ему пришлось покинуть и из-за этих писем, и из-за
истории с лауреатскими медалями. Когда у лауреатов Сталинской премии принялись
в принудительном порядке изымать медали для обмена на новые (ибо премию было
высочайше велено именовать отныне Ленинской), Кладенцев был единственным, кто
публично отказался отдать четыре своих медали, и в кругах, близких к Академии
наук, долго кружила его крылатая фраза: «Из всего, чем меня награждали,
добровольно расставался только с триппером!» Изымать силой не решились, памятуя
про объявленную оттепель, – лишь настрого наказали в общественных местах с
регалиями отмененного образца не появляться. И академик, опять-таки публично
сравнив физиономию Микиты с другой частью тела, уехал на родину Потом Микиту
вышвырнули по тридцать третьей, но академик так и остался на исторической
родине. Кто злословил, из-за результатов одной научной дискуссии, закончившейся
для проигравшей стороны бесплатными билетами на Колыму, кто вспоминал
знаменитую фразу Цезаря. Должно быть, ошибались обе стороны – во-первых,
проигравшие оппоненты академика в случае своей победы поступили бы с
Мечом-Кладенцом точно также, а во-вторых, в Москве он был отнюдь не последним… Истину
не знал никто. Кроме Раскатникова-деда, однажды проболтавшегося другу при
малолетнем Родионе.
– Ах, вот кто к нам забрел…
Родион встрепенулся. Академик уже усаживался напротив –
бодрый, с приклеившимися к черепу влажными прядочками седых волос, в роскошном
(хоть и потертом уже) халате с рубчатыми обшлагами. Он ничуть не изменился –
старики, пройдя некую точку, меняться перестают…
– Рассказывайте, сокол ясный, – сказал он
властно. – Давайте не будем тянуть кота за яйца. Уж если дело серьезное,
не любоваться Лаврюшкиной парсуной пришли и не мемуары уговаривать накропать…
Родион принялся рассказывать. Он не врал, в общем, и даже не
утаивал какой-то части истины. Всего-навсего заверял, что он здесь совершенно
ни при чем и никого из тех, кого ему ставят в строку, не убивал. Только и
всего.
Меч-Кладенец слушал внимательнейше, временами вскидывая
колючие глаза и в самых неожиданных местах задавая вопросики типа:
– Лика не беременна была ли?
– Куда стреляли Вершину?
– Сонечка ничего венерического не подцепила на ударной
работе?
– С Екатеринбургом серьезно или болтовня?
А выслушав до конца, с непроницаемым лицом спросил:
– Без моей поддержки выкарабкаетесь?
– Не знаю, – сказал Родион. – Иногда кажется, что
нет. Так и смыкается эта чертова паутина… Я понимаю, им не хочется задевать те
круги, где и следует искать, из меня удобнейший козел отпущения может
получиться…
– А молодец вы, сокол, – сказал академик. – Не
скулите. Не ссылаетесь сквозь сопли на мою нежную дружбу с вашим дедушкой. Это
мне нравится… – Он протянул сухую ястребиную лапу за чашкой, отхлебнул и
неожиданно спросил: – Родион свет Петрович, а скольких из этого длиннющего
мартиролога вы не убивали?
Взгляды встретились – в совершеннейшем молчании. И это
молчание продолжалось невероятно долго.
Помню рыженькую, – сказал Меч-Кладенец. – В
прошлом году, когда ее чествовали, приглашали меня олицетворять передовую
российскую науку. В самом деле, первобытно хороша. И умна. Хотя у меня осталось
стойкое впечатление, что во всей этой истории, яко в айсберге, многое под водой
осталось… – Вновь смочил губы невероятно слабеньким кофе. – Бене, филиус
[10]
. Приди вы за деньгами, пришлось бы отказать – в нищету не
впал, но беден-с. А что до поддержки – дело другое. Остались кое-какие кнопочки
и рычажки. Нажмем так, что зазвенит шумнее колокольни Ивана Великого. Мое
слово. Не люблю земских ярыжек, каюсь, как бы их ни именовали, –
совершенно бесполезная категория, противоречащая здоровому механизму
естественного отбора… – Он поставил чашку, откинулся на высокую спинку
неподъемного кресла. – Вы, Родион Петрович, должно быть, слышали афоризм
насчет того, что Англия-де была владычицей морей? Доводилось? И к какому веку
вы бы сие могущество отнесли?
– К восемнадцатому, – уверенно сказал Родион. –
Ну, еще начало девятнадцатого…
– Ага, ну конечно… – поморщился старик. –
Характернейшая ошибка. Порожденная тем мнимо значительным фактом, что в
восемнадцатом столетии, точнее даже, в девятнадцатом, Британская империя была
наиболее велика, если выражать в тысячах квадратных километров… Вздор. Я о
могуществе. Восемнадцатый век – торжество бюрократии. Когда великого Нельсона
чуть не отдали под суд, ибо существовали писаные инструкции, запрещавшие
нарушать установленный порядок следования… Могущество – это век шестнадцатый.
Когда по всем океанам бесшабашно носилась плеяда елизаветинских орлов. Какие
люди были, Родион Петрович, – Рэли, Кавендиш, Дрейк… В море выбрасывали
серебро, чтобы освободить место для золота, с одинаковой легкостью жгли города
и писали талантливые стихи, попав в темницу за разбой в нейтральных водах,
сочиняли при лучине философские трактаты… Вон один такой. – Он указал на
портрет человека в пенсне. – Сколько грязи вылили Микиткины холуи, да не
поняли одной простой вещи – великолепный был флибустьер, разве что в костюмчике
хаживал… Как выражалась одна старушка, по другому, правда, поводу – ремесло это
вымирает и люди такие тоже… – Он уставился на Родиона холодным, волчьим
взглядом. – Тряхнем стариной. Отстоим. Только чтобы исчезли из города, как
грешный дух после петушиного крика, и более не возвращались. Приятно будет
последний раз в жизни тряхнуть византийским уменьем… Летите, сокол. Если нет
гири на лапе. Мне книжку дочитать нужно – а ведь я ее, милую, читаю в последний
раз…
Родион понял, что слова не нужны. Встал, поклонился и
двинулся к двери.
– Минуту! Он обернулся.
– Дедушка говорил?
– Он и не знал, что я слышал, – без запинки ответил
Родион. – Решил, должно быть: мал еще…
– Понятно. Шагом марш! Что ж, долг платежом красен…
Родион, не взглянув на старого тиранозавра, вышел из
кабинета. Не смог сдержать довольной улыбки – он все рассчитал точно.
Тогда, в шестьдесят третьем, на роскошной по тем временам
подмосковной дачке, вызванной соседями милицией был поднят труп покончившего с
собой моложавого генерал-майора. Все было честь по чести – предсмертная
записка, набросанная рукой покойного, соответствующий пистолет в руке. Так бы и
похоронили, не заводя дела, но вынырнул шустрый следователь, карьерист молодой.
Правда, и у него ни черта не получилось – с очень уж
заснеженных и недосягаемых вершин поступил приказ считать смерть по-прежнему
самоубийством. Лишь узкий круг посвященных знал, что это была классическая
дуэль на пистолетах с записками в карманах обоих участников – и вовсе уж
считанные люди слыхали про то, что более метким стрелком оказался Меч-Кладенец,
коего, вцепившись по-волчьи, тут же попытались сожрать Никитины ближние бояре,
но зять Раскатникова-деда, человек в те поры влиятельный, по просьбе тестя и
помог выскользнуть из этой истории без повреждений для шкуры. Но из столицы
пришлось исчезнуть, чтобы не возвращаться более…
