Он завел мотор, медленно проехал вдоль длинной девятиэтажки,
свернул за угол, чтобы вырулить на улицу. И тут же нажал на тормоз.
Дорожка, стиснутая высокими бетонными поребриками, была
узенькой, двум машинам ни за что не разминуться, и одна-то проезжала
впритирочку С Котовского как раз свернула синяя «тойота» годочков этак десяти
от роду, оглашая окрестности громкой музыкой, едва успела затормозить, и две машины
стояли лоб в лоб, кому-то следовало уступить и отползти задним ходом, освободив
проезд.
Родион видел, что машина битком набита коротко стриженными
молодчиками в коже и их накрашенными подружками. По совести, дорогу должны были
уступить они – «Тойота» задними колесами стояла на проезжей части, ей было
проще, а ему пришлось бы сдавать задом метров несколько.
Правая передняя дверца распахнулась, высунулся их водитель и
тоном, исключающим всякие компромиссы, заорал:
– Сдай назад, деревня очкастая, чего встал?!
В нем вскипел гнев. Словно бы кто-то невидимый дергал за
ниточки, тело действовало само. Двигаясь легко, окрыленно, словно во сне, он
неторопливо вылез из машины, встал рядом с распахнутой дверцей, вытащил
пистолет, медленно оттянул затвор и замер, держа оружие дулом вверх в
полусогнутой руке.
Несколько секунд царило озадаченное молчание, только музыка
в машине надрывалась. Потом водитель молниеносно втянул голову, хлопнул
дверцей, отчаянно проскрежетали шестерни в коробке передач, взвыл мотор,
«тойота» бешеным рывком прямо-таки выпрыгнула на дорогу, визжа покрышками,
описала короткую дугу, вновь проскрежетали шестерни – и сопляки унеслись на
полной скорости, под нелепо орущую музыку.
Родион, щеря зубы, смотрел им вслед. Он чувствовал себя
победителем – впервые после неисчислимых приступов бессильной злости,
испытанных при встречах с этими самозванными хозяевами жизни. Выходит, можно и
так, это они понимают прекрасно и в дискуссии не вступают… Вспомнил, как
убегали те, на берегу, – кругом правы американцы насчет своего полковника
Кольта, уравнявшего шансы…
…Издали ему показалось, что на обочине возле Вознесенской
церкви стоит женщина в странном, немодном платье, но это оказался священник,
самым обычным образом голосующий машине. Родион притормозил – сейчас он был
умиротворен недавней победой и полон всеблагой любви к человечеству.
– Вы меня на Лебеденко не отвезете?
– Пожалуйста, батюшка, – сказал Родион, неизвестно чему
улыбаясь. – Нешто ж мы не самаритяне?
Священник с некоторым сомнением присмотрелся к нему, даже
крайне деликатно потянул носом воздух, но, не уловив запашка алкоголя, сел в
машину, ловко подобрав рясу.
Какое-то время оба молчали. Родион верующим человеком
никогда не был – конечно, как и положено интеллигенту, любил порассуждать о
печальном упадке истинно православного духа во Святой Руси, знал, что к церкви
положено относиться с неким экзальтированным трепетом, но все это была
чистейшей воды теория, так ни во что конкретное и не вылившаяся. Года два назад
Лика вдруг предложила ему обвенчаться в церкви, он воспринял неожиданную идею с
энтузиазмом, решив, что это будет красиво и современно, но ей стало не до того,
да и Родион особо не настаивал. Зойку они, конечно, не крестили, а сам он, как
легко догадаться, был тоже некрещеным, твердокаменная бабушка Раскатникова
скорее удавилась бы…
В общем, сейчас он испытывал что-то вроде легонького
любопытства, словно столкнулся с негром или премьер-министром. Однако к этому
чувству примешивалось и кое-что еще – имевшее вполне практический интерес…
Как же это у них называется? Ага…
– С вечерни, батюшка? – спросил он.
– С вечерни, – кивнул священник, чей возраст Родион,
как ни приглядывался, не мог определить, борода мешала. – А вы не ходите?
– Не сподобился как-то… – произнес он, боясь обидеть
экзотического пассажира какой-нибудь не такой фразочкой. Кто его знает, что
считается обидным…
Ожидал чего-то вроде укора, но священник молчал, глядя
вперед, – то ли устал, то ли не собирался вести религиозную пропаганду.
– Извините, а можно вас спросить…
– Да? – сказал священник так ободряюще-охотно, что
Родион решился.
Тщательно подыскивая слова, сказал:
– Я о грехе… «Не убий», «Не укради» и так далее… Грех убить
единоверца, это даже я знаю, атеист по жизни… А если – не единоверцы и вообще
не христиане?
– Простите, я не понял немного…
– Я – не христианин, вообще неверующий, – сказал
Родион. – Предположим, я убил такого же, как я, неверующего, взял вот и
убил. Это грех? Перед Богом? Перед вашим Богом?
– Нет Бога «вашего» и «нашего», молодой человек. Господь
един…
– Я понимаю, – сказал Родион, мучительно ища слова,
словно пытался говорить на иностранном языке, которого почти не знал. – В
принципе, я не об этом… В общем, это грех?
– Конечно, грех.
– А почему? Ни он, ни я в церковь не ходим и в Бога не
верим. Значит, и его заповедей не нарушаем. Где же тут грех?
– В самом поступке. Жизнь дана не вами, а Богом, ему и
решать, когда ее взять… Подождите. А человеческих законов вы, значит, в расчет
не принимаете?
– Давайте для чистоты эксперимента считать, что не
принимаю, – усмехнулся Родион.
– Вы боитесь Божьего наказания? Хоть и не верите, но для
подстраховки боитесь? Или нет?
– Нет, – сказал Родион. – Мне просто интересно.
Хочу знать, есть в этом случае грех или его нет. С вашей точки зрения.
– С моей точки зрения – безусловно, есть.
– Нет, но почему? – не без упрямства спросил
Родион. – Мы же не христиане, я и т о т… Значит, на нас его законы и не
распространяются.
– Скажите, а вы способны изнасиловать мусульманскую девочку
лет семи? При условиях, когда власти не узнают? А перед их Аллахом у вас тем
более не может быть страха…
– Да ну что вы! – сказал Родион в сердцах. – У
меня у самого дочка…
– А не будь у вас дочки?
– Все равно не стал бы.
– Вот видите, – сказал священник. – Грех – это не
запрет, установленный Богом или людьми. Это нечто, состояние или поступок,
самой душою человеческой признаваемый за крайне отвратный, и потому пойти на
него человек не может. А поскольку душа вложена в человека Господом, воздержание
от греха есть акт принятия Господа…
– Туманно немного.
– Возможно, – согласился священник. – Немного
устал, простите великодушно, день был тяжелым… Если попроще… Человек не должен
грешить, потому что грехом сам себя ставит вне законов и установлений, неважно,
Божеских или человеческих. Свобода воли для того и дана, чтобы каждый решил:
погубит он душу или сохранит в чистоте. И страх перед грядущим наказанием здесь
не должен становиться решающим мотивом…
