И, каким-то неведомым образом дав понять, что аудиенция
закончена, еще энергичнее заработала локтями. Русый короткий хвостик,
перехваченный резинкой, подпрыгивал на спине.
Глядя ей в затылок, Родион представил, как приставляет дуло
чуть пониже хвостика, отведя его стволом, медленно, плавно нажимает на
спусковой крючок. Совершенно отстранение, словно речь шла о научном
эксперименте, подумал: «А вот интересно, череп разлетится или все будет чище?»
Эта мысль, холодная и сладострастная, ничуточки его не ужаснула, не удивила
даже.
Он остался стоять у двери, глядя на жену тяжелым, новым
взглядом. Она старалась со всем прилежанием, водя намыленной рубашкой по
рокочущей волнистой доске, подол коротенького халатика то и дело подпрыгивал,
смуглые от искусственного загара ноги были обнажены на всю длину и более того –
и его мысли приняли новое направление, просыпалось желание, отчего-то стройные
ноги жены перед мысленным взором причудливым манером сочетались с образом
прекрасного германского пистолета, Родион явственно видел, как, приставив ей к
виску дуло, заставляет повернуться к нему, опуститься на колени, и, не отнимая
дула, сжав другой рукой в кулаке девчачий хвостик русых волос, пригибает ее
голову к напрягшемуся достоинству, с наслаждением слушая испуганное хныканье…
Прилив возбуждения пронзил поясницу острой судорогой. Родион
отступил назад, тихонько запер дверь на задвижку и двинулся к жене, чувствуя
горячие удары крови в висках. Все лицо пылало. Положил ей руки на бедра,
прижимая к себе. Лика недоуменно дернулась, выпрямилась, он не дал ей
повернуться к нему лицом, прижал еще теснее, запустил руки под халат, ощущая
бешеный прилив сил, провел ладонью по плоскому, совсем девичьему животу, грубо,
по-хозяйски, опустил руку ниже. Когда правая рука замерла на ее груди, Лика
знакомо встрепенулась, закинула голову, услышав ее учащенное дыхание, Родион
рванул поясок халата, повернул к себе и стал теснить к стене. Она ошарашенно
подчинялась, закрыв глаза. Прижав ее к стене, словно распяв, Родион, не в силах
избавиться от мысленного образа черного пистолета, взял ее удивительно ловко и
быстро, с первой попытки. Он не спешил и не был груб, но прекрасно понимал, что
насилует Лику самым бесстыдным образом. А вот она этого, кажется, и не
понимала, обхватила его спину, выдыхая со стоном:
– Милый… какой ты сегодня…
И пыталась отвечать, но он напирал так, что у нее перехватывало
дыхание. Лика по прошествии довольно долгого времени кончила первой, вскрикнула
и обмякла. Тогда Родион, чувствуя себя наконец-то настоящим суперменом,
отчаянно желая стереть всякие воспоминания о недавнем постыдном бессилии,
опустил ее на кучу простыней, не встретив ни малейшего сопротивления, теплую,
раскрывшуюся, покорную, оскалясь, медленно овладел ею, так, словно хотел
уничтожить, раздавить. И когда в конце концов после упоительнейшего оргазма, от
которого потемнело в глазах и голова стала вместилищем звенящей пустоты, Родион
оторвался от нее, повалился боком на простыни, понял, что одержал не просто
победу – триумф. Не хватало только фанфар и серебряных труб. Над головой у него
шумно выключилась стиральная машина, Лика, не открывая глаз, придвинулась и
положила голову ему на грудь. Он мстительно ухмыльнулся в пространство. И
спросил:
– Тут кто-то собирался меня к доктору отправить? Импотентом
обзывал?
– И вовсе не обзывала, – все еще задыхаясь, сказала
Лика.
– А подразумевала?
– Ты не так понял…
– А еще хочешь?
– Ой, Родька, хватит… Что с тобой сегодня такое?
– В настроении, – сказал он покровительственно.
– Почаще бы такое настроение… – фыркнула она. – Нет,
чтобы собственный муж изнасиловал в собственной ванной, как Шарон Стоун…
– А она здесь при чем?
– А ты вспомни – ее чуть ли не в каждом фильме непременно к
стеночке приставляют и именно в такой позиции. Имидж у нее такой, что ли?
– А еще?
– Родик, хватит, пусти… Ну правда, хватит с меня, все было
просто прекрасно… – Она забарахталась, высвобождаясь. – Спасибо, а теперь
пусти…
Он поднялся следом за ней, спокойный и гордый победитель,
по-хозяйски стиснув тугое бедро, хмыкнул:
– А может, и пойти к тебе в шоферы? Чтобы драть на заднем
сиденье по шоферскому обычаю?
Лика внимательно посмотрела на него:
– Положительно, не узнаю я тебя сегодня, уж не наркотиками
ли начал баловаться на склоне лет…
Но особой серьезности в ее голосе не было, и Родион, с
победительным видом шлепнув женушку ниже талии, отпер дверь. Направился в
кухню, посвистывая и ощущая волчий голод. Сидевшая там Зойка, торопливо
прожевав бутерброд, ухмыльнулась:
– Ну, родители… Прелюбодеи. Запереться в ванной и нагло
амурничать – это можно, а в кино с одноклассниками некоторых и не пускают
безжалостно.
– Помалкивай, – сказал Родион беззлобно. –
Помалкивай, развитой не по годам ребенок. Это не с тем ли одноклассником, у
которого родители финку нашли?
– У него такой период, – сказал развитой не по годам
ребенок. – Поиска себя и осознания места в мире. Зато, между прочим, ни разу
с руками не лез, а это плюс, поверь моему женскому чутью…
– А что, кто-то лез? – спросил он настороженно.
– Папочка… – страдальчески сморщилась она. – Не на
Марсе живем. У нас в классе уже три женщины образовалось…
…Полной семейной идиллии не вышло. Часа через два за Ликой
заехал некий элегантный субъект средних лет, изысканно вежливо раскланявшийся с
открывшим дверь Родионом. Оказалось, в концерне снова возникла некая нештатная
ситуация, позарез требовавшая Ликиного присутствия, – и она, быстро приведя
себя в парадный вид, укатила.
На сей раз Родион не испытывал по-настоящему ни злости, ни
ревности непонятно к кому. Принял все совершенно спокойно. Немного повозившись
с пистолетом, достал с полки бордовый томик Светония и углубился в
жизнеописания двенадцати цезарей.
Конечно, среди вереницы давно ушедших в небытие римских
императоров попадались и вполне приличные даже по сегодняшним меркам люди –
вроде благородного Тита, возможно, не столь уж и облагороженного серьезным
историком Светонием. Но почти все остальные привлекали его воображение еще с
детских лет именно дичайшими выходками, оставляя смешанное чувство зависти и
легкого страха. Нельзя даже сказать, что Гай Калигула или Нерон были
аморальными субъектами – они вели себя так, словно никакой морали на свете не
существовало вовсе, или, по крайней мере, лично они ни о чем подобном не
слыхивали отроду Они попросту были какими-то другими. Военный поход Калигулы
против моря даже нельзя было назвать капризом или причудой – нечто качественно
иное, чему не подобрать слов в бессильном языке трусливой толпы…
Отложив книгу, он достал заряженный пистолет и вновь встал у
окна, глядя на редких прохожих во дворе. И внезапно почувствовал, что понимает
Калигулу. Теперь, когда он сам стоял с боевым оружием в руке и мог выстрелить в
любого из появлявшихся внизу, совсем по-иному виделась знаменитая сцена на
пиру: когда консулы, возлежавшие поблизости, льстиво поинтересовались, отчего
изволит смеяться божественный император, а Калигула, хохоча, ответил: «Тому,
что стоит мне только кивнуть, и вам обоим перережут глотки…»
