Вдовушка, как водится, играла глазенками на обе стороны.
Соперники, до того лишь молча смотревшие друг на друга зверями, неожиданно
столкнулись на балу у городского головы – и, разогревшись шампанским, сошлись
грудь в грудь. Экс-поручик предложил стреляться через платок. Шишкин, не
признававший этаких столичных субтильностей, послал риваля
[4]
по
матери и, получив затрещину, сгоряча ахнул Ентальцева по темечку пудовым
кулачищем, коим успел уже ушибить смертно одного ямщика и двух разбойничков.
Ентальцев исключением не стал, пополнив сей печальный
список. Дело замяли без особого труда, не придав ему ни малейшей огласки,
благо, по шантарским меркам, поручик был сам кругом виноват. Схоронили его без
особой помпы, красавица-вдовушка благополучно упорхнула в Питер с проезжим
чиновником для особых поручений, а Шишкин, по врожденному благородству душу
поставив за упокой души новопреставленного раба божьего Ипполита пудовую свечу
и раздав нищим двести рублей медной сибирской монетой, отбыл на свой прииск.
Много о кончине Ентальцева не судачили—а Пущин, бывший о покойном самого
пренебрежительного мнения, так и отписал другу Батенькову: «Хоть и знакомо нам
чеканное изречение латинян: „Де мортуис аут бене, аут нихиль»
[5]
,
признать должно, что был Ипполит сущим мизераблем, да и дни свои окончил
предельно пошло…» По слухам, Гаврила Батеньков с этим полностью согласился.
Про Ентальцева вспомнили лишь после Октябрьской революции,
когда масса интеллигентов кинулась делать себе имя и карьеру на декабристах –
хоть и узок был их круг, и страшно далеки они были от народа. Некий шустрый
деятель из Института красной профессуры, поплевав на ладони, в два счета
превратил купца Шишкина в агента Третьего отделения, покусившегося на бывшего
поручика, по тайному распоряжению Бенкендорфа, а самого Ентальцева – в
несгибаемого и убежденного борца с самодержавием, замышлявшего поднять на бунт
шантарских татар и организовать в здешних местах парламентскую республику Совершенно
неуместное при такой трактовке событий замечание Пущина с тех пор вычеркивали
из всех изданий его творческого наследия.
В тридцать седьмом шустрого деятеля расстреляли то ли за
троцкизм, то ли за постельную связь с супругой Ежова, но его версия гибели
Ентальцева в историографии осталась. Сам Иосиф Виссарионович, задумчиво
попыхтев гнутой трубочкой, сказал Берии: «Брэхня, конэчно – но агитационно.
Издать массовым тиражом… – И, неподражаемо усмехнувшись в знакомые всему
человечеству усы, изрек: – Жэнщина и политика – две вэщи несовмэстные, верно,
Лаврэнтий?»
Лаврентий, конечно, поддакнул – попробуй тут не
поддакни, – ханжески воздев при этом очи горе, взял высочайше одобренную
рукопись под мышку и уехал щупать балерин. Прошли годы, Лаврентию Палычу всадили
автоматную очередь в спину в собственном доме молодчики маршала Жукова, Сталина
выселили из Мавзолея, а там и отменили развитой социализм, но в серьезных
книгах по истории России до сих пор поминался бесстрашный заговорщик Ентальцев
и его татарские сподвижники, преданные идеям европейского парламентаризма
(бывший любимец обкома КПСС, а ныне ярый демократ, писатель Равиль Солнышкин
даже накропал толстенный роман об этом мифическом восстании)…
– Слышь, хозяин…
Родион неохотно повернул голову. Шантарская погода, как
всегда здесь бывало весной, выкидывала самые причудливые фортели – в течение
добрых пары месяцев температура металась от немалых минусов к немалым плюсам.
Сейчас как раз грянуло плюс пятнадцать, снег в центре быстренько стаял, мужчины
без сожаления расстались с головными уборами и пуховиками, а прекрасный пол
облачился в мини, и стройных ножек на улицах мелькало столько, что кавказские
гости страдали хроническим косоглазием, а телефоны эскорт-контор раскалялись
докрасна – словом, выполняя заветы Брынцалова, народец решительно отошел от
политики, и даже газетная статейка, шумно обвинявшая классика Мустафьева в том,
что он стучал особисту на сослуживцев по обозной команде, прошла почти
незамеченной…
Родион и сам, забросив свитер в шкаф, надел джинсовый костюм
с тонкой рубашечкой. А вот подсевший к нему субъект, хоть и выбритый
более-менее прилично и пахнувший перегаром, в общем, в плепорцию, истекал потом
в тяжелом суконном костюме и массивных ботинках. Как коренной шантарец, Родион
моментально определил в нем бича – надо полагать, с расположенного неподалеку
Центрального рынка. И с большим знанием дела ехидно поинтересовался:
– Корочки академика в поезде увели или десять баксов не
хватает на билет до родного Роттердама?
Бич, которому обижаться не полагалось, сделал философскую
рожу, но вместо увлекательного рассказа о своих невероятных невзгодах тихо
предложил:
– Хозяин, паспорт купи…
– Чей? – несколько опешил Родион.
Сторожко оглянувшись, бич вытащил книжечку в синей обложке с
красочным двуглавым орлом, раскрыл:
– Капитоненко Виктор Трофимович, прописан в городе Вятке…
Слушай, даже на тебя немного похож. Он выбритый, а ты в бороде, в случае чего
никто тебя не заставит ее сбривать… И по годам вроде подходяще.
Родион из любопытства глянул на страничку с фотографией –
нельзя сказать, чтобы наличествовало явное сходство, но и в самом деле всегда
можно сослаться на то, что «ботва» изменила лицо до полной неузнаваемости.
Тридцать восемь лет – верно, разница небольшая….
– Купи, хозяин, – настаивал бич. – Рыночная цена –
лимон, а тебе, как понимающему человеку, отдам за семь сотен…
– Да зачем он мне?
– Жизнь наша полна неожиданностей, – сказал бич. –
Вдруг понадобится? Жрать не просит, а статьи за этакую негоцию в Уголовном
кодексе пока что нет… Бери за семьсот?
Родион колебался недолго. Во-первых, ему польстило, что
производит впечатление человека, способного выложить за здорово живешь семьсот
тысяч, во-вторых, негоция несла явственный оттенок нелегальности, вполне
соответствовавшей имиджу начинающего гангстера, в-третьих… и в самом деле,
неизвестно, где и когда может пригодиться.
– А владелец, часом, бритвой по горлу не получил? –
фыркнул он проформы ради.
– Обижаешь, хозяин. Возле вокзала в скверике сумочка
валялась вечерней порой. Нажрался, видимо, и посеял. Ничего, доберется до своей
Вятки, а шума и не поднимет никто, по нынешним-то временам… Берешь? А то понесу
черным на Централку, те и за лимон возьмут…
– Ладно, – сказал Родион, огляделся, отсчитал семь
сотенных. – Бери и испаряйся…
Бич отдал ему честь, спрятал деньги в недра прелого
лапсердака и растаял, словно учредитель «Хопер-инвеста», – в доли секунды,
бесследно.
Родион полистал паспорт, убедившись, что незадачливый
гражданин Капитоненко женат, обременен двумя детьми и воинской обязанностью, а
вот с законом в конфликты вроде бы не вступал – паспорт выдан аж в семьдесят
восьмом, если и сиживал владелец за решеткой, то до этой даты. Спрятал его во
внутренний карман и рассеянно стал созерцать стройную фигурку, декорированную
кожаной курточкой и джинсовой мини-юбкой. Девушка стояла к нему спиной возле
бюста, на плече лежала короткая толстая коса, а ножки были идеальные.
