Когда-то это действовало на него, как удар нестерпимого
жара, но с переменами Родион чем дальше, тем больше ощущал тупое равнодушие, в
мыслях желал ее по-прежнему, а вот естество пару раз почти что и подводило,
однажды, надравшись и страстно желая ее унизить, прямо-таки изнасиловал,
обходясь грубо и пренебрежительно, словно со случайной проституткой – хорошо
еще, она сама была изрядно выпивши и ничегошеньки не поняла… Решила, это такие
игры.
Пока Лика снимала с него рубашку, Родион тщетно старался
вызвать в себе желание, лихорадочно прокручивал в памяти кадры из порнушек,
представлял на ее месте Маришку потом секретаршу Колыванова, стоявшую перед ним
на коленях – ничего не помогало, плоть оставалась вялой. Он раздевал Лику, тихо
постанывавшую с закрытыми глазами – она всегда заводилась с полуоборота, не
требуя долгих прелюдий – мял губами отвердевшие соски, гладил бедра, мягкие
завитки волос, старался изо всех сил, но все сильнее ощущал самое натуральное
бессилие. Ладонь жены решительно завладела его достоянием, и дело определенно
поправилось, появилась должная твердость – а в памяти звучали бесстыдные стоны
на заднем сиденье, ноздри вновь щекотал тот запах, и Родион чуть не взвыл от
тоски, сознавая, что вот-вот опозорится самым жалким образом. Шофер, крутилось
в голове. Карету мадам Раскатниковой к подъезду!
Лика нетерпеливо притянула его к себе, шепча что-то
бессвязно-нежное, раскинулась, теплая и покорная. Родион, одержимый нехорошими
предчувствиями – отчего-то вдруг отчаянно зачесались ноги в икрах – вошел в
нее.
И буквально после нескольких движений окончательно перестал
быть мужчиной. Кончил. То ли всхлипнул, то ли застонал, чувствуя, как плоть
становится вялой, теперь уже бесповоротно, опадает, позорно съеживается,
липкая, до брезгливости липкая и бессильная…
Лика сначала ничего не поняла, потом попыталась помочь беде
– но все, что в старые времена сделало бы из него супермена, теперь не
действовало. Какое-то время они лежали рядом без слова, без движения. В конце
концов она встала, накинула его рубашку, собрала в охапку свою одежду и
направилась к двери. Уже взявшись за ручку, обернулась, они встретились
взглядом.
– М-да, – сказала Лика, столь старательно пытаясь
остаться беспечной и всепонимающей, что это само по себе делало ее слова
невыносимой издевкой. – Диван вытри, не забудь.
И вышла. Родион скрипнул зубами, валяясь лицом вниз, голый,
как Адам в первый день сотворения. От презрения к самому себе сводило скулы.
Такого меж ними еще не случалось. Раньше, пусть с грехом пополам, всегда как-то
обходилось, если она и оставалась недовольной, не пожаловалась ни разу.
Дверь открылась вновь, он повернул голову, торопливо
закутался покрывалом – показалось отчего-то, что это Зоя. Но это Лика
вернулась, уже в своем любимом халатике, черном с золотыми драконами. Тщательно
притворив за собой дверь, подошла к дивану и негромко сказала:
– Родик, то-то я начала замечать… Может, тебе к доктору
сходить? Есть замечательный врач, чудеса делает…
– Иди ты на хер! – взревел он, уже не в силах
сдержаться. Все горести последних лет были вложены в этот рык.
– М-да, – с той же интонацией произнесла Лика после
недолгого молчания. – Удивительно тонкое замечание, товарищ интеллигентный
инженер…
И вышла, стукнув дверью чуть громче обычного – для нее это
было все равно, что для какой-нибудь скандальной бабы, жены пьющего слесаря,
грохнуть тарелку об пол или запустить в мужа скалкой. Родион, захватив зубами
край покрывала, едва заглушил всхлип.
Глава 3
Обыкновенная биография в необыкновенное время
Он долго лежал, уткнувшись лицом в жесткую обивку дивана.
Лежал в темноте – ночник бросал небольшой круг света лишь на пол в углу, возле
книжной полки, он сам так повернул кольчатую гибкую подставку, прежде чем
подсесть к Лике. В гостиной послышался абсолютно спокойный голос Лики, что-то
говорившей Зойке, и веселье в нем звучало самое натуральное, не наигранное. На
миг мелькнула идиотская мысль: что, если она со смехом рассказывает дочке, как
ее папочка только что опозорился самым жалким образом… Нет, это уже шизофрения,
пожалуй… Зойка радостно взвизгнула, послышалось явственно: «Тойота» – ага, вот
оно что. Ну, пусть наймет шофера из Кожаных, пусть он ее и потрахивает на
заднем сиденье за сверхурочные и премиальные, как-нибудь проведут по
ведомостям, они что хочешь проведут…
Родион натянул джинсы, поднялся, наугад достал из шкафа
первую попавшуюся рубашку. Захотелось есть, но не в его силах было выйти сейчас
из укрытия. Кажется, в полированной тумбочке («Куплено Ликой») валялся
шоколадный батончик, вроде покупал Зойке, а у нее и так было несколько, Лика
привезла…
Ага, точно, на верхней полочке валялся «Сникерс» – полон
орехов, съел и порядок… А на нижней стояла непочатая бутылка водки, совершенно
забытая, бог знает по какому поводу сюда засунутая, да так и прижившаяся…
Он достал ее, зажав пробку в ладони, прокрутил, оторвав от
нижнего пояска. Налил в бокал из-под шампанского, плюхнулся в кресло и жадно
выпил. Разорвал обертку батончика, но откусывать не стал – налил еще водки,
чуть не полный бокал, заставил себя проглотить залпом. Посидел на границе света
и полумрака, закинув голову, прижавшись затылком к спинке кресла – хорошо еще,
на кресле не было невидимой этикеточки «Куплено Ликой», осталось еще от родителей,
правда, обивку менять пришлось, но платил опять-таки из своих, дело происходило
до перемен…
По телу наконец-то разлилась теплая обезволивающая волна, он
с удовольствием закурил, чувствуя, как улетучиваются все печали, как становится
ясной голова – именно ясной, никакого парадокса – и словно бы расплываются углы
и пределы комнаты, знакомой с тех пор, как он себя помнил.
Это всегда была его комната, лет с пяти, когда умер дед и
малыш Родечка сюда переселился по собственному хотению, без малейшего страха
перед тенью покойного. Видимо, в те беззаботные времена не понимал толком, что
такое смерть. А тень покойного так ни разу и не появилась, кстати, должно быть,
еще и оттого, что профессор Раскатников, твердокаменный атеист в народническом
стиле и кавалер Боевого Красного Знамени, полученного за польский поход
Тухачевского, никакой мистики не признавал и, даже оказавшись в загробном мире,
наверняка стал бы уверять его обитателей, что они вовсе и не существуют – не
говоря уж о том, чтобы самому навещать мир живых в виде полупрозрачного
астрального тела…
Внук профессора – это на первый взгляд подразумевает
определенные устоявшиеся штампы и стереотипы. Однако Родион рос кем угодно,
только не барчуком. Была вот эта четырехкомнатная «сталинка» почти в самом
центре Шантарска, был, что скрывать, относительный достаток (в советские
времена профессора, особенно такие, как Раскатников-дед, до сих пор
поминавшийся в учебниках и монографиях по геологии, жили в достатке). Зато
воспитание было – помесь спартанского с кадетским корпусом. Родители,
перенявшие у деда эстафетную палочку геологии, дома бывали пару месяцев в году,
и Родьку до пяти лет воспитывали дед с бабкой, а до семнадцати – одна бабка,
достойная спутница жизни студента Горного института, без малейших колебаний
примкнувшего к большевикам еще в июле семнадцатого. Бабушка, дочь
петербургского купца второй гильдии, в октябре того же семнадцатого
бесповоротно покинувшая отчий дом частью под влиянием бравого студента, частью
под воздействием эсдековских брошюрок, которыми всегда были завалены
Бестужевские курсы, расставалась с папашей-нуворишем даже не просто с криками и
обличениями – напоследок в хорошем стиле античной героини дважды шмальнула в
чуждого ей родителя из крохотного дамского браунинга, подаренного тем же
студентом вместо буржуазного букетика цветов. Ну, промахнулась, конечно –
однако выглядело эффектно, что ни говори. Разъяренный папаша, в жизни не
читавший ни античных трагедий, ни пьес Корнеля и Расина, все же в полной мере оценил
высокий трагизм момента и попытался ушибить дочку тяжелым венским стулом – но
из прихожей вломился Петя Раскатников в черной форменной тужурке со споротыми
эмблемами и контрпогонами, продемонстрировал мироеду мосинскую винтовочку и
гордо увел нареченную…
