Дважды в неделю, по устойчивому расписанию – деловые люди,
привыкшие расписывать абсолютно все! – в укромной комнатке на четвертом
этаже опустевшей – согласно приказу! – конторы…
Вопрос о разводе ни разу не затрагивался – любящий родитель
«Павла, семи лет» и «Кати, одиннадцати лет» и заботливая женушка некоего
принца-консорта не хотят травмировать милых крошек и на старости лет менять
налаженную жизнь… Как Родион ни напрягал память, не мог выделить эти среды и
пятницы, ничем особенным они не отличались, порой Лика, вернувшись домой в
среду или в пятницу, недвусмысленно пыталась подвигнуть его на близость – надо
полагать, мало показалось сучке… Какая грязь, какая блядь… Больше всего его выбивала
из душевного равновесия эта налаженная размеренность. Другое дело, окажись она
под чужим мужиком по пьянке, под влиянием момента, обидевшись на недотепу-мужа
– все мы человеки, многое можно понять и простить, но то, что они превратили
вечернее траханье в заполненную графу из делового блокнота…
– У вас будут какие-то замечания или пожелания по данному
документу? – как ни в чем ни бывало спросил Эдуард Петрович.
Взял со стола листки, аккуратно сложил их вчетверо и… окунул
в широкий стакан с прозрачной водой. Едва попав туда, листки таяли, исчезали,
от них не осталось ни следа…
Кажется, его слегка позабавило удивление Родиона.
– Ну что вы, никакой кислоты, – сказал он, не дожидаясь
вопроса. – Особая бумага, импортная, конечно, растворяется в воде быстрее
хорошего сахара… Я вас слушаю.
– Нет, никаких пожеланий. И замечаний тоже, – сказал
Родион. – Меня и это вполне устраивает. Я только одного не понял… Что это
за «ролевые игры»?
– Сию минуту, – предупредительно сказал собеседник,
взял со стола черный пенальчик «дистанционки». – Из видеозаписи вы все
поймете… Быть может, желаете просмотреть в одиночестве?
– Нет, никакой разницы… – сквозь зубы процедил Родион.
Вспыхнул огромный экран. Сначала Родиону показалось, что
изображение замерло на стоп-кадре, но вскоре мужчина, небрежно облокотившийся
на угол старинного темного буфета, пошевелился.
Все в комнате было старинное – или удачная имитация. Высокий
буфет, обитые красным бархатом кресла с вычурными спинками и гнутыми ножками,
большая постель, трюмо.
– Это и есть господин Толмачев, – тихо подсказал хозяин
кабинета.
У Родиона засвербило в кончиках пальцев, невольно
потянувшихся к кобуре. Мужик был из разряда тех, кого он тихо ненавидел:
высоченный жлоб, рожа исполнена спокойной уверенности хозяина жизни, как писали
в старинных романах, «красив неброской, но мужественной красотой», а если проще
– кобель с тугой мошной, такой, пожалуй, заявит подчиненным, чтобы духу их
здесь не было после шести, не испытав при этом и тени эмоций – меж двумя
затяжками, с теми же интонациями, с какими вызывает секретаршу. Таких субъектов
Родион тихо ненавидел, еще сильнее, чем молодую поросль дикого капитализма в
коже и спортивных шароварах.
Вошла горничная в классическом наряде – черное платьице с
белым фартучком, ажурная кружевная наколка на светло-русых волосах, собранных
сзади в пышный «конский хвостик», платьице коротенькое, по современной моде,
походка совершенно незнакомая – и потому он не сразу узнал Лику. Понял, что это
она, когда точка съемки вдруг сменилась, теперь она шла прямо на камеру (должно
быть, потайных камер-крохотулек установлено несколько, по всем углам), с
раскованной грацией манекенщицы ставя оголенные ноги, облитые дымчато-черными
чулками, колыша бедрами так, что Родион на миг ощутил неуместное в данный
момент желание.
Вспомнив, что следует прикидываться своим, твердым и
холодным, он постарался придать лицу отрешенно-презрительное выражение.
Впрочем, человек в белом халате на него не смотрел, деликатно полуотвернувшись,
без нужды перебирая что-то на столе.
В руках у Лики был черный поднос с бутылкой шампанского и
двумя бокалами. Подойдя к мужчине почти вплотную, она, словно бы смущенно
опустив глаза, сделала книксен по всем правилам. Точка съемки вновь перепрыгнула,
камера уставилась на них сбоку В молчании текли секунды. Лика стояла, потупясь,
грудь учащенно вздымалась под тонким платьицем, щеки явственно порозовели.
– Плохо, Анжелика, – небрежным, барственным тоном
сказал ее любовник. – Шампанское не откупорено, бокалы грязные…
– Простите, сэр… – Она не поднимала глаз, в голосе звучала
совершенно незнакомая Родиону покорность. – Я ужасно виновата…
– Вас придется наказать…
– Как вам будет угодно, сэр…
Родион стиснул зубы. Мужчина небрежно бросил бутылку и бокалы
на широкую постель, отобрал у Лики поднос и поставил его на буфет. Шагнув
вперед, положил ей руки на плечи, пригибая. «Сука, тварь…» – крутилось у
Родиона в голове.
После короткого сопротивления – довольно деланного – Лика
гибко опустилась перед ним на колени. Толмачев с усмешечкой, за которую Родиону
захотелось его убить, намотал «конский хвост» на кулак. Она так и не подняла
взгляда, когда все началось – и тянулось с прекрасно, увы, знакомой Родиону
неспешной изощренностью. Родион узнавал чуть ли не каждое ее движение – и
испытывал непонятные чувства, впервые в жизни видя это со стороны, когда она
была с другим. Правда, сейчас все было чуть иначе – мужчина играл Ликой, как
куклой, откровенно демонстрируя превосходство.
В комнате стояла напряженная тишина – на фоне лившихся из
динамика придыханий и стонов. Нельзя было сорваться, приходилось через это
пройти – и Родион сидел, механическими движениями поднося ко рту сигарету,
словно нехитрый андроид, остро ощущал на поясе приятную тяжесть кобуры.
Финал. Глаза бы не смотрели. Лика закинула голову, покорно
глядя на своего скота, сцепившего сильные пальцы на ее затылке, щеки пылали,
язык блуждал по губам, грудь вздымалась – и эта горняшка с влажным подбородком
настолько не походила сейчас на уверенную в себе «железную леди», что Родиону
показалось, будто перед ним незнакомка, близнец, двойник…
Мужчина легонько, но звонко ударил ее по щеке, поднял с
колен и опрокинул на постель. Лика барахталась, что-то умоляюще лепетала,
однако во всем этом не было ничего, кроме примитивной игры. После второй
пощечины, еще более звонкой, она замерла, закрыла глаза, позволила приковать ее
запястья наручниками к толстому медному пруту, протянувшемуся по верху спинки.
Сбросив одежду, разбрасывая все как попало, Толмачев лег рядом, опершись на
локоть, долго смотрел в ее запрокинутое, зарумянившееся лицо—и медленно
разорвал платье на груди. Ликин стон был мучительно знакомым. Сильная ладонь
легла ей на бедро, сминая символический подол.
На этом кончились игры. И это еще сильнее уязвляло душу
оскорбленного новоявленного рогоносца, внезапно ощутившего себя на месте
Ирининого «сокровища» – он прекрасно видел, что игры кончились, что
посверкивающие наручники стали глупым антуражем, что эти двое на постели не
блудодействуют, а любят друг друга, по крайней мере, в этот миг. Этот сучий
выползок вовсе не унижал партнершу – он угадывал ее желания… и занял в ее
сердце место Родиона. Именно так, пардон за высокий штиль. В возрасте Родиона и
с его опытом иные вещи просекаются быстро… Можно трахать женщину еще десять лет
– но при этом оказаться бесповоротно вышвырнутым из ее сердца. Такие пироги.
