Родиона распределили на «Шантармаш» – опять-таки не без
чуткого и деликатного вмешательства тех, кто помнил профессора, они приняли во
внимание, что у молодого специалиста и все корни здесь, и семья… В работу он
втянулся быстро – беда только, что полным ходом раскручивался маховик
непонятных никому, даже самим творцам, реформ. Словно спичка на ветру,
вспыхнула на миг и погасла госприемка. Было высочайше объявлено, что главное и
единственное препятствие к достижению всеобщего благосостояния – седовласый
монстр по фамилии Лигачев. И так далее, и тому подобное. Короче говоря,
работать всерьез стало и некогда. Не было смысла работать, если с экранов и
газетных страниц истерически обещали, что все вот-вот и так станут получать,
«как там»… Стоит только повесить Лигачева. И отменить шестую статью
Конституции.
Лигачева, правда, не повесили, но статью в конце концов
отменили. А заодно, чуть попозже, – Советский Союз, старые цены, старую
мораль и, под горячую руку, должно быть, еще и здравый смысл…
Родион во всем этом принимал самое деятельное участие – то
есть давился в очередях за «Московскими новостями» и «Собеседником», подписывал
воззвания, бегал по митингам и боролся с засевшими партократами в лице
тишайшего инженера по технике безопасности Литвиненко, ни за что не
соглашавшегося публично сжечь партийный билет и прямо-таки умолявшего дать ему
дотянуть полтора года до пенсии, а там он и сам спокойно помрет… Родион был
одним из тех, кто встречал с цветами героическую Новодворскую, в два часа ночи
заляпал фиолетовыми чернилами памятник Ленину перед обкомом, а однажды он даже
удостоился чести лицезреть свою физиономию в одной из демократических программ
местного телевидения – правда, всего три секунды. Вступил даже в местное
отделение «Демократического союза», возглавляемое старым знакомым, физиком
Евгеньевым.
Само собой, массу времени отнимало вдумчивое чтение
демократической периодики (почтовый ящик перестал закрываться, почтальонша
складывала газеты и журналы на подоконник), а потом – обсуждение таковой с
собратьями по движению, как правило, затягивавшееся за полночь. Благо квартира
позволяла, из-за толстых стен ни Лику, ни ребенка кухонные дискуссии не
беспокоили.
Особых репрессий он так и не удостоился – разве что, еще в
девяностом, стоявший в оцеплении милиционер, которому Родион угодил углом
плаката по новенькой фуражке, обозвал его мудаком.
Еще до распада «империи зла» стали раздаваться первые
звоночки, возвещавшие, что с Ликой происходит что-то непонятное и тревожащее. К
кухонным дискуссиям, на которых решались судьбы страны, она не проявляла
никакого интереса, отговариваясь то усталостью, то хлопотами вокруг ребенка. А
вместо «Детей Арбата» и прочих возвращенных читателю романов, знание которых
было обязательно для любого интеллигента, обложилась стопками книг по
программированию и вычислительной технике. Однажды меж ними разразился
нешуточный скандал – когда пришедший с очередной порцией самиздатовских
бюллетеней Евгеньев с ходу поинтересовался у Лики, какого она мнения о
последней статье Нуйкина, и получил в ответ произнесенное с искренним
недоумением: «А кто такой Нуйкин?» Родион потом долго втолковывал жене, что она
позорит его перед людьми, Лика обещала исправиться, но особых подвижек так и не
произошло.
А в апреле девяностого – шестнадцатого, дата врезалась
Родиону в память, словно высеченная на камне, – она вдруг объявила, что
уходит с радиозавода. В частную фирму, куда зовет подруга. В то время Родион
встретил эту новость со всем энтузиазмом – речь шла о долгожданном рынке,
оставалось только восхищаться, что жена опередила его на пути к светлому
капиталистическому будущему…
Года полтора ее новая работа никаких комплексов у Родиона не
вызывала. Разрыв в заработке был, если вдуматься, ничтожным – Лика приносила
рублей на двадцать больше, чем он, ставший уже старшим инженером. Единственным
черным пятном этого периода стала гибель его родителей. АН-2, вывозивший отряд
сейсморазведки, в тумане задел сопку и грохнулся в распадок, никто не уцелел…
Родион похоронил два закрытых гроба, отгоревал, отплакал пьяными слезами – а
через два месяца, в достопамятные августовские дни девяносто первого, почти
безвылазно торчал трое суток на шумном митинге у парадного крыльца обкома, пил
водку с мрачно-воодушевленными единомышленниками по «Демократическому союзу»,
сжигал чучело путчиста и тщетно ждал раздачи автоматов – все три дня ходили
разговоры, что уже учреждена национальная гвардия, куда записаны все
присутствующие, и автоматы вот-вот подвезут. Так и не подвезли, увы. Что до
Лики, она, препоручив Зойку ее юной тетушке, своей младшей сестренке, улетела в
Москву по каким-то невероятно важным делам, связанным не с организацией отпора
путчистам, а с продажей партии электроники. Именно тогда Родион впервые и
осознал, что они начинают говорить на разных языках: вернувшись, она ни
словечком не затронула блистательную победу демократии, болтая лишь о
компьютерах с незнакомыми названиями, биржевых котировках, завоевании рынка и
дистрибьюторстве, за которое их фирма отчего-то ожесточенно сражалась с
полудюжиной других…
Первого января девяносто второго года для Родиона начался
период сущего безумия, лишь усугублявшегося с каждым месяцем. Цены немилосердно
рванули вперед, обгоняя зарплату, как стоячую. Одна за другой, словно куски
старой штукатурки со стены, от бывшего СССР отваливались бывшие союзные
республики, и там отчего-то отнюдь не спешили поминать заслуги российских
демократов, покупателей продукции «Шантармаша» становилось все меньше.
Замороженные вклады, фейерверк бирж и частных фирм, выплеснувшиеся на улицы,
словно бешеная лава, иномарки…
Самым мучительным было то, что они, демократы со стажем,
вдруг в одночасье оказались никому не нужны. Упоминание о былых заслугах
вызывало лишь циничные усмешки. Высочайше было дозволено обогащаться – всем и
каждому. Вот только как-то так получалось, что деньги из бюджета демократам
давать перестали, а без них ничего и не выходило. Одна за другой закрывались
газеты. Евгеньев, объявив себя жертвой черносотенных покушений, выбил у
госдепартамента США «зеленую карту» и уехал навсегда, пообещав прислать вызовы
всем бывшим сподвижникам, да так за четыре года не прислал ни одного, даже
письма перестали приходить.
Завод останавливали все чаще, а в последние дни – тут Лика
не открыла никаких Америк – поговаривали, что закроют вовсе…
Что до Лики, она резвилась в новой реальности, словно
грациозная рыбка в прозрачной воде. Фирма окрепла, встала на ноги и именовалась
уже концерном. Лика поднималась все выше по тамошней, так и оставшейся
непонятной Родиону до конца, служебной лестнице. Если совсем откровенно,
последние три года семья существовала на ее деньги. Родион получал слезки –
когда удавалось получить.
Он просто-напросто не мог понять, куда ему в этой новой
реальности приткнуться. В первые годы, плюнув на самолюбие, недвусмысленно
намекал Лике, что могла бы и пристроить его в концерне. Лика предельно мягко и
деликатно объясняла, что «пристроить» его невозможно – другая жизнь, другие
порядки, т а м не «пристраивают»… Он перестал намекать очень быстро. Пытаясь
хоть как-то прорваться в отвратительный, но правящий отныне бал новый мир,
съездил в Польшу с младшей сестренкой Лики в качестве охранника и носильщика
при группе «челноков».
