На четвертый или пятый день она проснулась поздно. Люна, та женщина с оспинками на лице, сидела на соседней лежанке и неспешно чесала волосы, широко, с удовольствием зевая; другая, молодая и дородная рабыня, пеленала своего младенца, вполголоса агукая с ним. Старая Аудгуд и невысокая приветливая Смилла, со своей вечной улыбкой, вдвоем раздували огонь в очаге. Все как вчера, как позавчера… И это не сон, от него не очнешься – эта девичья не в усадьбе Лейрингов, а в доме Торбранда, конунга фьяллей. И прялки, и ткацкий стан в углу возле двери, и коричневый с красным и голубым узором ковер на стене, где Сигурд наверху вонзает меч в брюхо Фафниру, а внизу лежит на погребальном костре, и Брюнхильд стоит рядом, огромная, как великанша, с распущенными волосами и мечом возле собственной груди, – все это Аскегорд, Ясеневый Двор. На миг Борглинда зажмурилась от отчаяния: кажется, она только сейчас по-настоящему поняла, что с ней случилось. Она поймана, заперта здесь, в неволе, среди чужих…
– Проснулась? – зевая, протянула Люна. – Я послала Рисле погреть вчерашнюю кашу – там еще много осталось.
Борглинда не ответила.
К часу утренней еды у конунга опять стали собираться мужчины – Борглинда мельком заметила и Асвальда, и Эрнольва, и Исбьёрна из Трерика, и даже Кари ярла. Не желая никого видеть, она забилась в угол и села шить, но работалось плохо – от уныния руки ослабели. Если бы Гельд услышал ее тоску и зашел! На глаза наворачивались слезы, но Борглинда изо всех сил старалась не дать им воли. А вдруг кто-то заметит? Пусть никто тут не видит ее слез!
Но все же гость к ней явился, и весьма неожиданный – это оказалась Эренгерда дочь Кольбейна. Увидев ее в дверях девичьей, Борглинда невольно вздрогнула. Мысли о Гельде занимали в ее голове не меньше места, чем мысли о доме. У нее не шел из ума тот первый вечер, когда Гельд принял кубок из рук Эренгерды, их лица стояли у нее перед глазами. Между ними возникла какая-то связь, и это недоказанное подозрение мучило Борглинду. Почему-то при мысли об этом ее наполняло отчаяние, будто у нее самой отняли что-то очень важное и дорогое. Ей нестерпимо хотелось знать, правда ли тут что-то есть, и она страдала от мысли, что подозрение подтвердится. Почему Гельд за все эти дни ни разу к ней не зашел?
Следом за Эренгердой раб тащил объемистый узел. Сев на лежанку рядом с Борглиндой, Эренгерда сделала небрежный знак. Раб развязал узел, несколько служанок уже тянули шеи поглядеть, что там такое.
– Вот, посмотри. – Эренгерда показала Борглинде край красной ткани с широкой полосой синей квиттинской вышивки, не сомневаясь, что та узнает свое платье. – Я купила его у Хильдирид. Оно для нее слишком хорошо. Только и заслуг, что у Арнвида руки длинные и загребущие. А вот это новое. – Она развернула еще один наряд, голубой, с полосками синего и красного шелка на подоле и плетеной серебряной тесьмой на груди. – Я подумала, ты не наденешь на пир платье, в котором красовалась Хильдирид. А тебе ведь в чем-то надо ходить.
– Не надену, – подтвердила Борглинда. Она смотрела на свое платье и не верила, что оно к ней вернулось. – Зачем же оно мне тогда?
– Ну, ты не всегда будешь у нас. Когда-нибудь вернешься домой. И сможешь там сказать, что отвоевала его назад и выручила из плена.
Эренгерда усмехнулась. Она вспомнила об этом платье, надеясь немножко развеселить квиттинку. Эренгерде хотелось добиться ее доверия, расшевелить и понемногу навести разговор на Гельда. У кого еще она могла узнать о нем хоть что-нибудь? А Борглинда знакома с ним уже больше месяца. То, что женщине стоит знать о мужчине, ей скажет только другая женщина. Слова мужчины могут лишь подтвердить или поколебать мнение, которое уже сложилось. А Эренгерда даже мужчин не могла расспрашивать. Асвальд наблюдателен и подозрителен: стоит ей хоть раз упомянуть имя барландца, как он тут же вопьется ей в лицо своими зелеными глазами. Даже если он не скажет ни слова, она будет мучиться боязнью, что брат все понял. А тереться среди хирдманов, наводить разговор, бросать незначащие вопросы мимоходом… занятие для рабыни, не для дочери Кольбейна ярла.
Сам Гельд, конечно, рассказал бы ей о себе все что только можно. Но разговоров с ним наедине Эренгерда старательно избегала, а на людях… На людях – еще хуже. Ей казалось, что любой, кто увидит их вместе, сразу же поймет… Что поймет? Что она не может избавиться от мыслей о нем? Что он заворожил ее, что она стремится туда, где звучит его голос, и чуть ли не держится за скамью, чтобы не бежать к нему?
– У нас теперь многие заведут себе новые платья, – непринужденно говорила Эренгерда, радуясь, что Борглинда не смотрит ей в лицо, а разглядывает синюю вышивку на своем «освобожденном из плена» платье. – Эти барландцы навезли столько полотна – у нас целая клеть забита. И народ толкается рядом целый день. Как мухи на мед! Который постарше… как его зовут, забыла… Ульв…
– Бьёрн, – подсказала Борглинда. – Бьёрн Точило.
– Ну, да. С таким носом… Он с самого первого дня брал с утра два ларя, мы ему давали лошадь и нашего Логи, и тот его провожал по соседям. Он уже весь наш берег объехал. Девчонки у нас в клети толпятся целый день и все разглядывают ткани, только ахают. А тот парень и рад… Целыми днями болтает, смеется… Наверное, ему без женщин и жить-то скучно. Они как раз таких и любят… Наверное, у вас на Остром мысу тоже так было?
– Не знаю, – не поднимая глаз, ответила Борглинда. Она боялась говорить о Гельде и боялась посмотреть в лицо Эренгерде: та сразу догадается, что она… Где ей состязаться с умной и уверенной дочерью Кольбейна! Уже не мечтая что-то узнать, а стараясь лишь не выдать себя саму, Борглинда ответила то, что было правдой в самом начале: – Я не… не помню, я его не видела. У меня там были другие заботы. Помню, он что-то рассказывал про мертвецов.
Эренгерда насмешливо фыркнула, а в душе немного подосадовала. Девочка оказалась не из разговорчивых. Бывают такие – только тронь, они и посыплют горохом из мешка: и про себя, и про всю родню, и про все знакомых. Эта не такая. А жаль. После этого продолжать разговор о Гельде было неестественно, а Эренгерде тоже не хотелось себя выдавать.
Но хотя из беседы ничего не вышло, подарок Эренгерды пришелся кстати. Как ни мало хотелось Борглинде принимать одолжения от ненавистных фьяллей, сидеть на пятом подряд пиру в одном и том же наряде казалось еще хуже. В этот вечер она вышла в гридницу в новом платье, голубом, и серебряная тесьма на груди была как нарочно сделана для ее серебряного ожерелья. Как хорошо, что никто здесь не знает, что его подарил Гельд! А самой Борглинде этот подарок казался каким-то залогом, обещанием, точно в бубенчике таилась часть самого Гельда. Придет час, и он вспомнит о ней и посмотрит на нее так же, как тогда на Эренгерду… Хотя бы один раз! Сравнивая себя с сидящей рядом дочерью Кольбейна, Борглинда казалась себе маленькой и глупой, но надежда была так дорога ее сердцу, что она берегла ее, как последнюю искорку огня в холодную темную ночь.
А Гельд опять не пришел. И новое платье, шумный пир уже казались ненужными, бессмысленными. Чем дальше шли кубки богам, тем меньше оставалось надежды, и все оживление выходило из души Борглинды, мир вокруг холодел и пустел. Ей хотелось плакать, в груди томилась прохладная пустота. Ну что ему стоило бы зайти сюда! Разве далеко? Вот, Асвальд ярл пришел, и его отец пришел. И Гельд мог бы с ними! Борглинда страдала, как от недостатка воздуха. Ей уже казалось невероятным, что когда-то Гельд стоял рядом с ней возле дома, пытался обнять ее, сжимал ее руки тогда, на «Щетинистом». Теперь Борглинда мучительно хотела хотя бы увидеть его и убедиться, что он есть на свете. Разве ему трудно? Уж мог бы постараться один раз… Она уже не помнила, что дочери Лейрингов не пристало много думать о безродном торговце. Гельд оставался единственным очагом человеческого тепла в ее жизни, и она стремилась к нему со всем пылом только что проснувшейся юной женской души.
