Агрейна держала в руках перед собой истекающее кровью и бьющееся в руках сердце, а в груди ее зияла страшная рваная рана. Вокруг любимой Сероглаза собралось около дюжины ворон. Птицы прыгали по земле, каркая и требуя еды, а женщина время от времени равнодушно отрывала ногтями от своего сердца маленькие кровавые кусочки и швыряла их птицам. Те дрались за каждую порцию лакомства, сплетаясь в клубки из перьев, хвостов и клювов. Сердце всякий раз излечивало раны, с тем лишь, чтобы в следующий миг от него вновь оторвали кусочек.
– Стая Бансротовой Дюжины, – прокомментировал Черный Патриарх. – Птицы Ненависти-к-самому-себе. Они...
– Можешь не объяснять, что они делают. Я и сам понял. Лучше скажи, зачем ты меня пытаешь? Неужели не можешь просто убить, и дело с концом? Я покушался на твою жизнь и не справился. Поделом мне. Чего ты медлишь? Зачем вся эта игра? Я слаб, я мерзок, я стыжусь собственных поступков, муки совести раздирают меня на куски, я недостоин жить. Избавь меня от всего этого. Прошу тебя...
– Ты прав во многом, Черный Арлекин. И даже в том, что ты слаб. Но знаешь, как показывает мой большой опыт в мире живых и стране Смерти, выживает и продолжает бороться, несмотря ни на что, отнюдь не сильнейший, а тот, кому есть ради чего жить. Я же вижу тебя насквозь сейчас. Мы у тебя в сознании, помнишь? Смысл твоей жизни даже сейчас не дает тебе опустить руки, когда ты знаешь, что все было зря, что тебе меня не убить, что ты не выберешься из Умбрельштада и не вернешься к ней. И даже в эти самые мгновения этот голос зовет тебя, и лишь он вздымает в тебе все твое существо – на очередную дорогу, на борьбу... Оглянись... Все снова изменилось...
Пока Черный Патриарх говорил, они действительно оказались в ином месте. Не было больше мертвых равнин с рядами вдов, холмами из тел детей и любимой женщины, скармливающей свое сердце ворóнам. Была лишь она – любимая женщина. Агрейна стояла на стене замка. Был вечер, и дул холодный ветер. На ее плечи был наброшен подбитый мехом плащ. Сероглаз понял, что всего мгновение назад она высматривала его на дороге, ведущей к замку. Сейчас же она глядела на фигуру в черном плаще. Человек, стоящий спиной к незримым наблюдателям, держал в руках неподвижное мужское тело, и Магнус, не испытав при этом никаких эмоций, узнал в покойнике себя.
– Я принес тебе кое-кого, – сказал незнакомец, и Сероглаз узнал голос Деккера. – Сама решай, что с ним делать, но я бы посоветовал тебе его просто похоронить...
Он положил мертвое тело к ногам Агрейны, после чего взмахнул руками и исчез в черном вихре. Леди осталась наедине с мертвым возлюбленным. Несколько мгновений она не мигая глядела на его безжизненное лицо, после чего отвернулась, подошла к ограждению башни, вскарабкалась на зубец. В последний миг она оглянулась, глубоко вздохнула, точно с облегчением, и шагнула вниз со стены.
Сероглаз зажмурился.
– Почему все так? – спросил он. – Почему она это сделала?
– Ты все и так понимаешь, мой дорогой ученик. Иначе, отчего у каждой скорбящей вдовы было ее лицо? Отчего твоя душа именно в ее облике скармливала птицам свое сердце?
Деккер запер свою душу на множество ключей. Ты неосознанно проделал то же самое. Но если ключами к его душе является каждый из вас, Ступивших за край, в которых он вложил часть себя, и чтобы понять ее, нужно понять каждого из вас, то замóк с тебя спадет, лишь если применить один-единственный ключик. И это главный вопрос. Мне не нужно всех этих дешевых, не стоящих ни секунды, ни вздоха, ни удара сердца вопросов о причинах твоих поступков, уверений в твоем раскаянии и прочей бессмысленной ерунды. Главный вопрос стоит так: «Смог бы ты просто вернуться? Смог бы жить, вернувшись?»
– Ты говорил, смысл жизни... Но, знаешь, учитель, я устал жить... я устал бороться... я устал идти. Я благодарен тебе за то, что ты вырвал из меня душу, вывернул ее наизнанку и всунул меня в нее, точно в одеяния. Убить тебя и вернуться к ней – вот был мой план. Сперва я не смог тебя убить, теперь же понимаю, что больше не хочу возвращаться.
– Из-за того, что видел? Совесть? Ненависть к себе?
– И это тоже. Единственное, что меня сейчас печалит, это понимание того, что я никогда не стану тем, кем она могла бы гордиться. Но знаешь, единственный в жизни раз я могу перестать быть эгоистом? Хватит заставлять ее страдать из-за меня. Из-за моей гордыни, каких-то лицемерных порывов и лживых убеждений. Главный вопрос моей души это: «Почему она была во всем, что я видел?» И ответ таков: «Да потому что она и была всем...» Она всегда была, а меня изначально не существовало. Сперва была идея о неуловимом шпионе в стане некромантов, об отчаянном риске, героизме и самопожертвовании ради людей. После она переросла в идею о том, чтобы сделать все, чтобы перечеркнуть былое и просто вернуться к ней. Я – не жизнь. Я всего лишь идея.
– Всего лишь идея не заставила бы эту женщину не раздумывая покончить с собой из-за того, что ты мертв, она тебя больше не увидит и надеется, что встретится с тобой за краем.
– И я этого ей не позволю. – Впервые после того, как Сероглаз оказался внутри своего собственного сознания, своей души и памяти, его лицо было твердо, как камень, а блестящий взгляд полон уверенности. – Ты многому меня научил, учитель. Не отдавай меня Деккеру, чтобы ему не вздумалось вдруг принести меня ей. Сожги меня или еще что... Прощай.
– Эй, что ты?.. – начал было Семайлин.
Черный Арлекин улыбнулся и кольнул себе палец веретеном. В тот же миг раздался чудовищный крик Арсена, почувствовавшего смертельный выпад за многие мили от этого места.
Магнус Сероглаз упал мертвым. На лице его по-прежнему была улыбка.
* * *
Мертвый Черный Арлекин уже не мог ничего чувствовать, иначе в тот миг, когда комнатушка под крышей башни обрела свои привычные очертания, он удивился бы воздуху, пропитанному пахучей влагой и сыростью, а также резкому, как удар кинжала, запаху, который дотошные алхимики смело прозвали бы «Квинтэссенцией Бури» или «Сердцем Молнии».
Старый темный маг в длинном алом балахоне сидел в глубоком кресле перед открытым окном и смотрел на грозовое небо. Если учесть, что оно, это самое небо, было на расстоянии вытянутой руки, то зрелище действительно впечатляло. За ставнями клубился вовсе не туман, а дымчато-серая мгла хмурой тучи. Белые с синеватым и серебристым отливом молнии, бьющиеся, словно изломанные хлысты, исходящие упомянутым ранее резким запахом и окрашивающие всю комнату короткими, мгновенными отсветами всего в пяти ярдах от тебя, не могли не поразить, не могли не испугать, не могли не восхитить. Он привык к ним. Сидя в своей высоченной башне, он наблюдал за молниями вот уже двести с лишним лет. В каждую грозу он открывал ставни, не боясь сырости и влаги, ставил напротив окна свое кресло, садился в него и любовался молниями, предаваясь воспоминаниям.
Это была его слабость – одна из немногих.
Сейчас же призраку нечего было вспомнить. Его целиком захватило настоящее...
– Жаль, что ты их не видишь, Сероглаз, – пробормотал он. – Они прекрасны. И столь же ужасны. У каждой есть свое лицо и имя, но каждая в равной степени безымянна и безлика. Они как люди: всю свою непродолжительную жизнь бьются, исходят болью и спазмами, рвутся от судорог, изливаются громом, чтобы вскоре затихнуть, измельчится и исчезнуть. Знаешь, в какой-то мере мне даже жаль, что ты был столь короткой молнией, Сероглаз. Но ничего, ты сделал все, что должен был, – ты отсветил и отгремел свое. Теперь, мой друг, я заберу эту вещь. Полагаю, что твое кровавое веретено поможет мне вернуть плоть. Призраком быть мне, признаться, уже поднадоело. Хочется не только уметь трогать предметы, но и ощущать прикосновение к ним. Хочется вернуть чувства и плоть. Хочется дышать, хочется убивать своими руками, а не при помощи силы убеждения и призрачных манипуляций. И почему ты был таким доверчивым, а? Почему верил всему, что тебе говорят и к чему исподволь подводят? Всему, что показывают? Глупец. Глупая-глупая молния...
