– Нечего было подглядывать за мной, король, – укоризненно проговорил сгорбленный убийца, обращаясь к мертвецу. – Но нет, знаешь, дело все же не в тебе, хоть я – это и есть ты, в некотором смысле... Дело во мне самом! – Он ткнул себя в грудь пальцем и хрипло расхохотался. Гулкое эхо сиплого смеха разлетелось по залу, но вскоре затихло. – Но вот беда – как же мне в себе разобраться, если я сам... не в себе?!
С этой многозначительной мыслью безумец вновь вернулся к своему блужданию.
– Ну и что из того? – рассуждал сгорбленный, помогая своим мыслям и словам резкой жестикуляцией. – И что из того, что я не в себе?! Пусть судят, пусть смеются! Конечно, за глаза, ведь никому не хватит храбрости или того же задора, чтобы открыто поучать меня. А жаль... – тут говоривший сошел на едва слышимый шепот, – жаль, жаль, жаль... Но отчего вы все... – здесь уже с его губ слетел тонкий крик, и бросившийся к стене обладатель черно-белой мантии вскинул изошедшие судорогой руки к едва различимым в темноте зала портретам людей в коронах, – вы все... не соблаговолили оставить мне более справедливое наследство! Хватит закрывать глаза на истину – я, и никто иной, самый несчастный сын, получивший в дар от праотцов вовсе не богатство, а сонм злобных тварей. Отчего мне отвечать за ваши ошибки, смиренно склонив голову и молчаливо отравляя себя тем, что некоторые зовут сыновней благодарностью, не смея роптать и клясть вас только лишь из-за того, что это страшный грех! Грехи... смешные вещи... – кричавший выдохся, на лбу его выступил пот.
И зачем он все это говорит? Кому и что пытается доказать? Им, мертвецам, которым уже все равно, или себе, неспособному что-либо изменить? Грехи и страхи... уже не становится легче от ежедневных полуночных исповедей отцу Мариусу, благословения не тешат, а совесть грызет по-прежнему... Пока что еще на какое-то время он может загнать безумие в угол, прикинуться здравомыслящим и рассудительным, как сегодня на трибунале... или это было вчера? Нет, кажется, в прошлой жизни... И лишь здесь, в этой спасительной тишине, он может не думать ни о чем, но все равно порой нечто злобное и чужое пытается проникнуть в его сознание.
Все еще тяжело дыша после своего яростного припадка, безумец пошагал к окну, опираясь одной рукой о стену. Как здесь все-таки хорошо: без этого желтого огненного света, без мерзкого запаха масла и шипения фитилей на свечах. Без людей с их вонью немытых тел или удушающих духов, без их дыхания и той грязи, которую они выплескивают в воздух с каждым своим словом. Чистая тишина... чистая пустота... С запахом деревьев и легким влажным ветром, что проникает в окна и заносит сюда еще больше листьев. Со свежим дыханием осени. Боги, как же он любит осень... Просто прогуливаясь здесь сейчас, он ощущал, что блуждает по одинокой парковой аллее, а кругом будто бы никого никогда и не было...
Человек вдруг споткнулся, зацепившись за что-то у основания одной из колонн.
– Эй! Что у нас здесь?!
Небольшая деревяшка, которую сгорбленный поднял с пола, оказалась искусно сделанной куклой шута, к рукам, ногам, туловищу и голове которой были привязаны нити, сходящиеся на крестовине, за которую мастер марионеток управляет своим творением.
– Как интересно!
Ловкие пальцы начали споро распутывать нити: находка действительно заинтересовала его. Должно быть, эта вещь принадлежала Шико. Когда же он оставил ее здесь? Наверное, в последний раз, когда открывались двери зала, во время давно отгремевшего бала, если память не изменяет, майского. Выходит, эта кукла пролежала здесь целых четыре месяца...
– Ты будешь зваться Крошка-Шико, – с безумной улыбкой проговорил носитель шахматной мантии. – И мы будем с тобой друзьями. Ты ведь не будешь читать мне наставления, о чем-то просить или запрещать мне что-либо, верно? А я буду о тебе заботиться и любить тебя.
Опасливо осмотревшись, точно замышляя нечто непристойное, сгорбленный человек опустил на вмиг натянувшихся нитях куклу на пол и сделал неуверенное движение крестовиной. Марионетка дернулась вперед, точно ее ужалили. И как это Шико управляет ими так натурально, отчего кажется, будто это не человечки из дерева и ткани, а крошечные живые люди? Аккуратно сняв одну из двух поперечных планок крестовины, новоявленный кукловод отвел нить крохотной ручонки в сторону, и малыш-шут совершил грациозный поклон.
– Ага! – обрадовался, словно какой-нибудь ребенок, безумец и медленно направился по центральному проходу зала в сторону помоста, осторожно держа обе планки, ни на миг не ослабляя натяжения нитей. Марионетка зашагала подле него с поистине королевским видом и вальяжной осанкой – ну точь-в-точь Шико, как живой... Так они и продвигались к чернеющему помосту, где стояли троны и лежал мертвец, и с каждым удачным шагом своего деревянного протеже человек в шахматной мантии обретал все большую уверенность в пальцах, но при этом и утрачивал бдительность. Всего в каких-то пяти футах от ступеней напряженная рука кукловода дрогнула, и марионетка споткнулась.
– Ах, ты ж мерзавец!
Радость мгновенно сменилась яростью. Одинокое создание в большом пустом зале ощутило острую, как игла, пронзающая сердце, ненависть к маленькому деревянному человечку.
Марионетка полетела в сторону и скрылась под ковром из желтых листьев.
– Нет, – одернул себя безумец. – Что же я наделал...
Он бросился следом, рухнул на колени и начал шарить руками по полу в попытках найти куклу. В какой-то миг его пальцы коснулись нити, и он вытащил своего маленького товарища из кучи листьев.
– Прости меня, Крошка-Шико, – моляще зашептал кукловод, прижимая к груди марионетку. – Прости меня. Ты ведь знаешь, что я не хотел сделать тебе больно. Я не хотел тебя обижать. Давай помиримся и снова будем друзьями. Будем играть и танцевать – я по залу, а ты рядом, на своих нитках. Прошу тебя, не молчи, скажи мне что-нибудь... только не молчи. Скажи же мне что-нибудь...
– Ваше величество! – раздался за спиной звонкий женский голос.
Сгорбленное существо в черно-белой шахматной мантии, которое в действительности было королем Ронстрада, вздрогнуло и вскочило на ноги. Мигом преобразившийся – ставший стройным и наделенным гордой осанкой – монарх быстро спрятал куклу за спину, точно ребенок, застигнутый матерью с убитой им камнем птицей.
Небольшая дверца, прячущаяся за крайней слева колонной, была отворена. И именно оттуда появилась высокая женщина с подсвечником в руке. Дрожащий огонек вырывал из мрака прелестных очертаний овал лица, обрамленный длинными светлыми волосами, ниспадающими до самого пояса. Вольность прически удивила короля – должно быть, тому, что фрейлины не заплели волосы своей госпожи согласно порядкам и моде, была какая-то веская причина. Его величество поймал себя на том, что выглядывает за спиной женщины со свечой ее свиту, вечно гомонящую, точно стайка жаворонков, болтающую о чем-то бессмысленном, звонко смеющуюся и невинно строящую глазки всем, кто попадает в поле зрения: от различных дворцовых господ до портретов на стенах. Но в зале, кроме них двоих, никого не было, и тишину нарушал лишь шорох одеяний женщины, спешащей к нему и подобравшей подол своего темно-зеленого, как сосновая хвоя, бархатного платья.
