Оказывается, так оно и было — именно девушка из семьи потомственных рыцарей смутила покой Петруса.
Расскажем в нескольких словах, как это случилось.
Однажды на пустынной улице, носящей название Западной, где была расположена мастерская Петруса, молодой художник, возвращаясь домой, увидел, что у его дверей останавливается карета с гербами. Экипаж обогнал Петруса, но он успел разглядеть огромный серебряный герб: голова святого Мавра в натуральную величину, увенчанная княжеской короной с девизом: «Adsit fortior!» («Пусть явится тот, кто доблестнее!»).
Карета, как мы сказали, остановилась у дома Петруса. Лакей в расшитой серебром голубой ливрее спрыгнул с козел и распахнул дверцу. Из кареты вышла очаровательная молодая женщина, по осанке и манере держаться — аристократка.
За молодой женщиной, или, вернее, девушкой девятнадцати-двадцати лет, показалась дама лет шестидесяти. Она вышла, опираясь на руку лакея.
Девушка поискала глазами номер дома, у которого остановился экипаж, но так его и не увидела. Она обернулась к кучеру и спросила:
— Вы уверены, что это дом номер девяносто два?
— Да, принцесса, — отвечал тот.
В доме номер девяносто два жил Петрус.
Молодой человек увидел, как дамы вошли в дом. Он перешел улицу и уже собирался последовать за ними, как услышал голос девушки.
— Здесь живет господин Петрус Эрбель, не так ли? — спрашивала она у консьержки.
Эрбель — это была фамилия Петруса.
Консьержка смотрела как зачарованная на двух дам, закутанных в дорогие меха. Наконец она почтительно проговорила:
— Да, сударыня, но его нет дома.
— В котором часу его можно застать? — продолжала расспрашивать девушка.
— Утром до двенадцати или до часу, — отозвалась консьержка, — а впрочем, вот он! — прибавила она, заметив молодого человека: он подошел к дамам сзади и его голова показалась из-за их голов.
Они разом обернулись, Петрус поспешно обнажил голову и почтительно поклонился.
— Вы господин Петрус Эрбель, художник? — довольно бесцеремонным тоном спросила старая дама.
— Да, сударыня, — холодно молвил Петрус.
— Мы хотим заказать портрет, сударь, — продолжала она в том же тоне. — Вы возьметесь его написать?
— Это моя профессия, сударыня, — ответил Петрус очень вежливо, но еще более холодно, чем в первый раз.
— Когда вы хотели бы начать?.. Долго вы будете работать? Вам нужно много сеансов? Отвечайте поскорее: мы замерзли!
Девушка, не вымолвившая до тех пор ни слова, отметила про себя и бесцеремонность своей спутницы, и то, с какой уважительностью и терпением разговаривал Петрус. Она подошла к нему и заговорила:
— Это вы, сударь, написали портрет, значившийся на последней выставке под номером триста девять?
— Да, мадемуазель, — отвечал Петрус, взволнованный красотой девушки и нежностью ее голоса.
— Простите за назойливость, сударь, но это ваш автопортрет, не так ли? — продолжала девушка.
— Да, мадемуазель, — подтвердил Петрус и покраснел.
— Я хотела бы заказать вам свой портрет в той же манере: ваша работа выполнена в восхитительных тонах. У меня уже есть восемь или десять моих портретов, заказанных матушкой или тетей, но ни один мне не нравится. Не хотите ли и вы, — прибавила она с улыбкой, — попытаться удовлетворить вкусы капризной особы с тяжелым характером?
— Я постараюсь, мадемуазель, и это будет для меня большой честью.
— Честью? — перебила его старая дама. — А почему, собственно говоря?
— Потому что только знаменитому художнику, — с поклоном отвечал Петрус, — может быть заказан портрет юной особы такой красоты и такого знатного происхождения, как мадемуазель де Ламот-Удан.
— О, вы нас знаете, сударь? — проворчала старая дама.
— Я, во всяком случае, знаю, как зовут мадемуазель, — отвечал Петрус.
— Я вам уже сказала, сударь, что я капризна, что у меня тяжелый характер. Я забыла еще сказать, что любопытна.
Петрус поклонился, готовый удовлетворить любопытство прекрасной посетительницы.
— Откуда вам известно мое имя? — продолжала девушка.
— Я прочел его на стенках вашей кареты, — улыбнулся Петрус.
— А, фамильный герб! Так вы разбираетесь в гербах?
— Разве я не имею с ними дело каждый день? Исторический живописец не может не знать, что со времени взятия Константинополя до взятия Берген-оп-Зома герб Ламот-Уданов побывал на всех полях битвы, так и не встретив равного в доблести!
Петрус, словно король, выдал свидетельство о храбрости и знатности. Он говорил подчеркнуто почтительно, но это прозвучало так неожиданно, что лицо наследницы Ламот-Уданов залилось краской.
Тщеславию старой дамы тоже польстили слова Петруса, и она бросила на художника благосклонный взгляд.
— Ну что ж, сударь, — проговорила она милостиво, чего никак нельзя было ожидать от чванливой старухи, — раз вы знаете, как зовут мою племянницу, остается условиться о времени и оставить наш адрес.
— Я в любое время к вашим услугам, сударыня, — отвечал молодой человек с почтительностью, продиктованной тем, что старая дама сменила тон, — что же касается адреса принцессы де Ламот-Удан, кто же не знает, что ее особняк находится на улице Плюме против особняка Монморенов, рядом с домом графа Абриаля?
— Хорошо, сударь, завтра в полдень, если угодно, — опять заливаясь краской, предложила девушка.
— Завтра в полдень я к вашим услугам, — отвесив низкий поклон обеим дамам, сказал Петрус.
Дамы сели в карету, а художник поднялся к себе в мастерскую.
Мы уже говорили, что Петрус был честен. Однако в разговоре с мадемуазель де Ламот-Удан он позволил себе солгать, да еще как!
Петрус уверял, что все знают адрес Ламот-Уданов, но двумя месяцами раньше он и сам его не знал: ему помог случай.
Если не считать жителей предместий Сен-Жак и Сен-Жермен, немногие парижане знают ту часть Внешних бульваров, что проходят от заставы Гренель до заставы Гар, охватывая с юга весь левый берег так же, как от заставы Гар до заставы Гренель, то есть с севера, эту часть Парижа опоясывает Сена. Эти бульвары протяженностью в четырнадцать-пятнадцать километров обсажены четырьмя рядами деревьев, образующими две боковые аллеи. Зеленая трава устилает бульвар от края до края, и для того, кто пожелал бы погулять в одиночестве или помечтать вдвоем в тенистых аллеях парка, лучшего места, чем Южный бульвар, не найти.
Есть женщины, которые никогда не показываются в общественных местах во время спектаклей, концертов, прогулок и доходят в своем стремлении к уединению до затворничества, выходя лишь в церковь; некоторые из таких дам, совершенно успокоенные безлюдностью этой тенистой Фиваиды, в те годы приезжали сюда летними вечерами покататься в коляске и какой-нибудь прилежный юноша, зубривший учебник под высокими кронами, провожал зачарованным взглядом улыбающихся красавиц Сен-Жерменского предместья, проносившихся по дорожкам, словно призраки знатных дам былых веков.
