Все обошлось в семь франков.
Броканта рассчитывала продать прежнее платьице малышки вчетверо дороже.
Спустя час она возвратилась с покупками и застала беглянку по-прежнему сидящей на плетеном стуле. Она упорно отказывалась играть с Баболеном, как ласково он ее ни уговаривал.
При звуке отпираемой двери девочка задрожала всем телом; когда дверь распахнулась, она смертельно побледнела.
Видя, что малышка вот-вот потеряет сознание, Броканта спросила, что с ней такое.
— Я думала, что это она! — ответила та.
«Она»!.. Значит, девочка сбежала все-таки от какой-то женщины!
Броканта разложила на скамейке синее платье, желтую косынку, чепец, чулки и башмаки.
Девочка с беспокойством следила за ней.
— Ну, подойди сюда! — пригласила Броканта. Та, не двинувшись, показала пальцем на одежду.
— Уж не для меня ли все это? — презрительно спросила она.
— А для кого же еще? — удивилась Броканта.
— Я не стану это надевать.
— Ты, стало быть, хочешь, чтобы она тебя нашла?
— Нет, нет, нет, не хочу!
— В таком случае, надо переодеться.
— А в этой одежде она меня не узнает?
— Нет.
— Тогда поскорее переоденьте меня.
Она легко рассталась с прелестным белым платьицем, тонкими чулками, батистовыми юбками, хорошенькими туфельками.
Впрочем, все это было залито кровью, и нужно было поскорее замыть ее, чтобы не вызывать любопытство соседей.
Девочка надела то, что купила Броканта, — смиренную ливрею нищеты, непререкаемый символ ожидавшей бедняжку жизни.
Броканта выстирала вещи беглянки, высушила их и сбыла за тридцать франков.
Это было совсем недурно.
Но старая колдунья надеялась в один прекрасный день заработать еще больше: разыскать родителей, вернуть или, вернее, продать им беглянку.
С тем же отвращением, с каким девочка надела нищенское платье, она отнеслась к предложению разделить семейную трапезу.
Остатки мяса, подогретые в котелке, кусок черствого хлеба, купленного по дешевке или полученного в качестве милостыни, — вот чем обыкновенно питалась Броканта и ее сын.
Баболен, не знавший другой кухни, кроме материнской, не обладал иными гастрономическими пристрастиями.
Не то — Рождественская Роза.
Она, бедняжка, несомненно привыкла к изысканным блюдам, ела на серебре и фарфоре. Едва она бросила взгляд на ожидавший Баболена и Броканту завтрак, как поспешила сказать:
— Я не голодна.
То же случилось и за обедом.
Броканта поняла, что это аристократическое дитя скорее умрет с голоду, чем прикоснется к ее стряпне.
— Чего ж тебе нужно? — спросила она. — Может, хочешь фазана в апельсинах или пулярку с трюфелями?
— Я не прошу ни пулярку, ни фазана, — отозвалась девочка. — Мне бы хотелось съесть кусочек белого хлеба, какой у нас подавали бедным по воскресеньям.
Суровую Броканту тронули ее слова, простые и в то же время жалобные. Она дала Баболену монетку в одно су.
— Ступай к булочнику на улицу Копо и купи хлебец, — приказала она.
Баболен взял деньги, в миг скатился с лестницы, в один прыжок очутился на улице Копо и через пять минут возвратился, держа в руке белый хлебец с золотистой корочкой.
Бедняжка наголодалась и съела все до последней крошки.
— Ну как, полегчало? — спросила Броканта.
— Да, сударыня, благодарю вас.
Никому до сих пор не приходило в голову называть Броканту сударыней.
— Хороша сударыня! — хмыкнула Броканта. — А теперь, мадемуазель жеманница, что желаете на десерт?
— Стакан воды, пожалуйста, — попросила малышка.
— Подай кувшин, — приказала Броканта сыну. Баболен принес кувшин без ручки, с зазубринами на горлышке и протянул его девочке.
— Вы пьете прямо из кувшина? — нежным голоском спросила она у Баболена.
— Это мать пьет из кувшина, а я пью вот так, залпом. И, подняв кувшин на пол фута над головой, он ловко
направил струю прямо в рот; стало ясно, что это упражнение ему не в диковинку.
— Я не стану пить, — заявила малышка.
— Это почему? — удивился Баболен.
— Потому что я не умею пить, как вы.
— Ты же видишь, что мадемуазель нужен стакан, — вмешалась Броканта, пожимая плечами. — Вот бедняжка-то!
— Стакан? — переспросил Баболен. — Был у нас здесь где-то стакан!
Покопавшись, он обнаружил в углу то, что искал.
— Держи, — сказал он, наполняя стакан водой и подавая его девочке, — пей!
— Нет, я не буду, — отказалась она.
— Почему?
— Я не хочу пить.
— Хочешь! Ты же только что просила воды. Малышка покачала головой.
— Ты же видишь, мы для нее хамы, — заметила мать, — мадемуазель не может пить ни из наших кувшинов, ни из наших стаканов.
— Да, если они грязные, — тихо и грустно проговорила девочка. — Но… но… я хочу пить! — прибавила она, разразившись слезами.
Баболен еще раз стремительно скатился вниз, сбегал к соседнему фонтану, несколько раз ополоснул стакан и принес девочке: теперь стакан сиял словно богемский хрусталь, а вода в нем была свежа и прозрачна.
— Спасибо, господин Баболен, — поблагодарила Рождественская Роза.
Она залпом выпила воду.
— О! Господин Баболен! — выпятив грудь, заважничал мальчуган. — Вот, мать, когда пойдем с тобой к Багру, о нас доложат: «Господин Баболен и госпожа Броканта!»
— Прошу прощения, — спохватилась девочка, — меня учили так обращаться. Я больше не буду так говорить, если это дурно.
— Да нет же, детка, это хорошо, — возразила Броканта, покоренная вопреки своей воле превосходством воспитания, которое простые люди порой поднимают на смех, но которое неизменно производит на них сильное впечатление.
Вечером перед сном повторилась та же сцена, что и накануне.
Мать и сын спали на одном матраце, брошенном на тряпье в углу комнаты.
Рождественская Роза упорно отказывалась спать вместе с ними.
Эту ночь она снова провела на стуле.
На следующий день Броканта сделала над собой усилие, положила в карман тридцать франков, вырученные от продажи нарядного платья девочки, вышла, купила кушетку за сорок су, матрац за десять франков — небольшой, но чистый, подушку за три с половиной франка, две пары мадаполамовых простынь и хлопчатое одеяло — все безупречной чистоты.
