— Мне тоже так показалось, — отозвался Багор.
— И что будем с ним делать?
— Сначала пусть закроет окно, раз ты так хотел, а потом прикончим его.
— Отлично сказано!
В третий раз предупреждая зарвавшихся юнцов, он потребовал:
— Гром и молния! Закройте окно!
— Пока что нет ни грома, ни молнии, — спокойно отвечал Петрус, — и окно останется отворено.
Жан Бык вдруг с шумом вдохнул воздух, который трое приятелей сочли непригодным для человеческих легких, и это было похоже на грозный рык животного, чье имя он носил.
Робер чувствовал приближение скандала и хотел его предотвратить, хотя и понимал, что это уже вряд ли возможно. Впрочем, если кому это и было под силу, то, несомненно, именно ему: он один не потерял самообладания.
Он спокойно пошел навстречу Жану Быку и заговорил примиряюще:
— Сударь, мы только что с улицы, и потому нам здесь показалось душно.
— Еще бы, — заметил Людовик — здесь дышат одним углекислым газом!
— Позвольте нам на минуту отворить окно, мы проветрим комнату и сейчас же его затворим.
— Вы открыли окно, не спросясь, — возразил Жан Бык.
— Ну и что? — бросил Петрус.
— Надо было меня спросить, может, вам и разрешили бы.
— Ну, хватит! — не вытерпел Петрус. — Я отворил окно, потому что мне так хотелось, и оно будет открыто до тех пор, пока я этого хочу.
— Замолчи, Петрус! — перебил его Жан Робер.
— Не замолчу! Неужели ты думаешь, что я позволю этим негодяям мне указывать?
При слове «негодяи» четверо товарищей Жана Быка поднялись из-за стола и подошли с явным намерением поддержать зачинщика скандала.
Судя по грубым чертам их физиономий, носивших явный отпечаток жестокости или, во всяком случае, дикой свирепости, эти четверо задиристых гуляк, пользуясь поддержкой пятого своего товарища, манеры которого нам уже знакомы, искали, как и он, лишь подходящего случая затеять шумную ссору, чтобы нарушить однообразие карнавальной ночи.
Нетрудно было определить род занятий каждого из них.
Тот, кого Жан Бык называл Багром, был не совсем тряпичником, как можно было бы подумать, судя по оставленному на столе фонарю, а также предмету, которому он был обязан своим прозвищем. Скорее этот человек принадлежал к тем, кого называли «мусорщиками» — по их ремеслу, которое заключалось не столько в том, чтобы рыться в кучах отбросов, а в том, чтобы багром выуживать мусор из сточной канавы.
Для промышлявших этим ремеслом, упраздненным лет восемь или десять тому назад постановлением полиции, а в особенности из-за появления тротуаров, придорожная сточная канава превращалась порой в Пактол, и не одному мусорщику довелось выловить в ней кольца, перстни, драгоценные камни, то потерянные, то случайно оброненные из окна, когда кто-нибудь вытряхивал скатерть или ковер; в моих «Мемуарах» рассказано, как почти в те же времена, что описаны в этой книге, вот так же были выброшены серьги мадемуазель Жорж, по счастливой случайности не попавшие в лапы к господам мусорщикам.
Второго завсегдатая Жан Бык не назвал, но мы обязаны устранить эту забывчивость; итак, то был Кирпич; одного этого прозвища было бы довольно, чтобы определить род его занятий, а пятна извести и белесая пыль, покрывавшие его лицо и руки, лишь подтверждали и друзьям его и недругам, что перед ними каменщик.
Одним из его лучших друзей был Жан Бык. Характерно, что они познакомились при обстоятельствах, свидетельствующих о геркулесовой силе человека, которого мы только что представили читателям и которому суждено сыграть в этой истории пусть не первую, но все-таки довольно видную роль, и скоро мы в этом убедимся.
Как-то загорелся один дом в Сите; когда охваченная огнем лестница рухнула, из окна третьего этажа стали звать на помощь мужчина, женщина и ребенок. Мужчина (это был каменщик) просил только лестницу или хотя бы веревку: он сам мог бы спасти жену и сына.
Но присутствующие словно обезумели: ему подносили лестницы, наполовину короче требуемых, веревки, не способные выдержать троих.
Огонь разгорался; дым клубами валил из окон, предваряя появление пламени, уже угадывавшегося по отблескам.
Мимо проходил Жан Бык.
Он остановился.
— Неужто у вас нет ни веревок, ни лестниц? — закричал он. — Вы же видите, они сейчас сгорят!
Казалось, беды не миновать.
Жан Бык огляделся; увидев, что ничего подходящего не несут, он вытянул руки и прокричал:
— Бросай ребенка, Кирпич!
Каменщик и не подумал обидеться на это прозвище; он поднял ребенка, поцеловал в обе щеки и бросил его Жану.
Присутствовавшие не могли сдержать крика ужаса.
Жан Бык поймал ребенка и передал стоящим позади него.
— Теперь бросай жену! — приказал он.
Каменщик поднял жену и, не обращая внимания на ее вопли, отправил вслед за сыном.
Жан Бык поймал и женщину; он только пошатнулся и отступил на шаг.
— Готово! — сказал он, ставя на ноги женщину, от страха почти лишившуюся чувств, а зрители тем временем рассыпались в похвалах.
— Теперь твоя очередь! — крикнул он мужчине, расставил пошире ноги и напряг могучую поясницу.
Две тысячи человек, присутствовавшие при этой сцене, затаили дыхание и в последовавшие затем несколько секунд не проронили ни звука.
Каменщик встал на подоконник, перекрестился, потом зажмурился и прыгнул с криком:
— Господи, спаси и сохрани!
На сей раз удар был ужасный: у Жана Быка подогнулись колени, он сделал три шага назад, но все-таки удержался на ногах.
Толпа ахнула.
Все бросились к человеку, проявившему неслыханную силу, но, прежде чем к нему успели подбежать, Жан Бык разжал руки и упал навзничь: он лишился чувств и у него хлынула горлом кровь.
Ребенок, женщина и мужчина не получили ни единой царапины.
У Жана Быка обнаружился разрыв легочной вены.
Его перевезли в Отель-Дьё, откуда он вышел спустя два дня.
У третьего завсегдатая лицо было настолько же черное, насколько был бел Кирпич. По-видимому, этот человек принадлежал к почтенному классу угольщиков, и звали его Туссен. Жан Бык слышал от знакомых архитекторов о талантливом негре, едва не совершившем революцию в Сан-Доминго; Жан был не лишен чувства юмора и потому прозвал угольщика Туссен-Лувертюром.
Четвертому было под пятьдесят, он отличался живым взглядом и быстрыми движениями; он был словно насквозь пропитан запахом валерьянки; на нем были бархатная куртка, бархатные штаны, жилет и каскетка из кошачьей кожи; среди друзей он откликался на имя папаши Фрикасе.
