— Почему он уехал? Говорите! — теряя терпение, продолжала настаивать Кармелита.
— Я не смею, Кармелита.
— Вы должны мне сказать, Камилл, если хотите, чтобы я относилась к Коломбану с прежней искренней и крепкой дружбой. Вам непозволительно пробуждать во мне подозрительность: вы должны оправдать своего друга, раз я его обвиняю.
— Я знаю, все знаю, Кармелита. Но не спрашивайте, почему уехал Коломбан… Ради себя, ради меня, ради всех нас не спрашивайте!..
— Наоборот, я настоятельно требую сказать мне правду, — возразила девушка. — Возможно, он хотел уберечь меня от огорчения, но вы не бойтесь причинить мне боль: что может быть страшнее предательства друга! Итак, во имя нашей дружбы, скажите мне все!
— Вы этого хотите, Кармелита? — спросил Камилл, делая вид, что уступает ее настойчивости.
— Я требую сказать правду!
— Извольте: он уехал…
Камилл умолк, словно язык его не слушался.
— Продолжайте! Продолжайте же!
— Итак, Коломбан уехал потому…
— Почему?
— Потому… — снова в нерешительности замер молодой человек.
— Говорите!
— До чего это трудно, Кармелита!
— Может, то, что вы хотите сказать, неправда?
— Чистейшая правда!
— Тогда смело говорите!
— Коломбан уехал… уехал… потому что я вас люблю! Он правильно делал, притворяясь нерешительным, наш ловкий креол, прежде чем выговорить это «я».
Слишком большой смысл заключался в этом коротком местоимении. Что бы Камиллу сказать: «Коломбан уехал, потому что он любит вас»?! Тогда он не уступил бы в благородстве Коломбану.
И такое доказательство дружбы в отсутствие бретонца вознесло бы его друга на необычайную высоту, разом искупило бы забывчивость себялюбивого креола, которую тот себе позволял со школьных времен по отношению к верному Коломбану.
Если бы Камилл сказал: «Потому что мы с Коломбаном вас любим», он тем самым предоставил бы свободу выбора Кармелите.
Кармелита мысленно сопоставила бы любящего бретонца, который уехал, и себялюбивого креола, который остался.
Если мы достаточно ясно показали — не скажем характер, но темперамент Камилла, читатель согласится, что для удовлетворения не только страсти, но ничтожного каприза, креол не отступал ни перед чем, независимо от того, приходилось ему устранять препятствие хитростью или пускать в ход отвагу. Он неуклонно шел к своей цели — напрямик, когда мог, или окольными путями, если иначе достигнуть желаемого было невозможно. Прежде всего им руководили чувственность и потребность в исполнении любого его желания, а вовсе не глубокая испорченность.
Если дурной поступок приводил к прискорбным результатам, Камилл был способен на искреннее раскаяние, которое, правда, было слишком бурным, чтобы длиться долго. Однако, как ни был развращен Камилл, воспоминание о последней жертве друга, которого он только что обнял на прощание, было еще слишком свежо, и Камилл не решился так скоро его предать.
Итак, отвечая на расспросы Кармелиты, Камилл ограничился полуправдой, когда сказал: «Коломбан уехал, потому что я вас люблю».
Когда он отвечал таким образом, он был предателем лишь наполовину.
Коломбан не позволил бы своему другу уехать. А если бы тот уехал без его ведома или вопреки его воле, Коломбан сказал бы так: «Камилл уехал, потому что любит вас. Камилл лучше меня, потому что я не нашел в себе мужества уехать».
Когда Камилл по-своему представил Кармелите причину отъезда Коломбана, девушку это поразило.
Она посмотрела на Камилла так пристально, что он покраснел и опустил глаза.
— Камилл, вы лжете! — воскликнул она. — Не мог Коломбан уехать из-за вас.
Камилл поднял голову.
Это было совсем не то обвинение, которого он боялся.
— Единственно из-за меня! — подтвердил он.
— Какое Коломбану дело до того, что вы, по вашим словам, любите меня? — спросила девушка.
— Он боялся влюбиться, — отвечал креол.
— Милый Коломбан! — прошептала Кармелита. Обернувшись к Камиллу, она прибавила:
— Оставьте меня, друг мой. Я буду плакать и молиться. Камилл взял девушку за руку, почтительно ее поцеловал, и Кармелита почувствовала, как ей на руку упала слеза.
Что заставляло Камилла плакать — благодарность, стыд или угрызения совести?
Кармелита и не задавалась этим вопросом: для нее слеза была слезой — жемчужиной, которую боль отыскивает на дне глубокого океана, именуемого сердцем.
Камилл возвратился к себе и крайне удивился, заметив в своей комнате свет.
Он еще больше изумился, увидев в комнате женщину.
Это была принцесса Ванврская. Ее предупредили об отъезде Коломбана, и она принесла его белье.
Только вот прелестная Шант-Лила — мы помним, что именно так звали принцессу Ванврскую — опоздала на четверть часа.
Она не хотела оставлять белье просто так и решила дождаться Камилла.
Но Камилл вернулся только после того, как Кармелита попросила оставить ее одну, иными словами — около половины одиннадцатого.
Возвращаться одной в Ванвр было слишком поздно!
Камилл предложил принцессе расположиться в комнате Коломбана.
Принцесса заупрямилась было, но Камилл ее заверил, что на двери есть засов, и она согласилась.
Однако существовал в действительности засов или его не было? Закрыли на него дверь или она осталась незапертой? Об этом мы можем только догадываться, судя по первой встрече соблазнительного Камилла и прелестницы Шант-Лила.
XLVI. ГРОЗОВАЯ НОЧЬ
Так как мы ничего не знаем (пока, во всяком случае) о том, что произошло той ночью, понаблюдаем за Камиллом с той минуты, когда на следующее утро, около одиннадцати часов, он подходит к двери Кармелиты и в задумчивости останавливается, перед тем как постучать.
О чем думал Камилл?
Он размышлял о трудном, почти невозможном деле, затеянном им.
Он знал Кармелиту, знал, что ее целомудрие зиждется на строгих и непоколебимых принципах.
Следовательно, чтобы сломить ее сопротивление, необходимо было употребить либо силу, либо необычайную ловкость.
Камилл был настолько же ловок, насколько силен!
Он давно изучал характер Кармелиты, словно генерал — поле сражения.
Может быть, по совету Малерба ему следовало взять ее в результате регулярной осады, иными словами — окружить неусыпной заботой и прилежно за ней ухаживать; о действенности такого способа и говорит поэт:
