Ясно было, что застрять здесь придется надолго: действо
только началось, а краткостью шумковские шоу никогда и не отличались. От нечего
делать она лениво разглядывала сцену.
Сцена была декорирована пихтовыми ветвями, аж тремя
огромными бело-зелеными штандартами, а также портретом адмирала Колчака –
поясным, но выше человеческого роста. Не подлежало сомнению, что неизвестный
художник священнодействовал изо всех своих творческих сил, но муза в тот момент
определенно порхала где-то в трагическом отдалении, и потому физиономия
таежного адмирала вышла вовсе уж щучьей, а застывший взор (чего вряд ли хотели
шумковцы) поневоле выдавал страшную тайну насчет патологического пристрастия к
кокаину. Лучше всего получились погоны с черными адмиральскими орлами и два
креста на шее и груди – впрочем, орленые пуговицы тоже были неплохи.
В серединке почетного президиума восседал, конечно же, сам
доцент Шумков, сияя золотом погон и младенчески незамутненным взором. Слева и
справа располагались осанистые сподвижники, числом семеро, среди коих каким-то
образом затесалась совсем юная красоточка в гимнастерке. «А это уже что-то
новое, – подумала Даша, – раньше он своих лялек в президиум не сажал
– значит, полным и законченным вождем себя нынче чувствует…»
Очередной оратор – с физиономией лектора обкома КПСС –
красочно живописал, как в царские времена сибиряки делали масла столько, что
смазывали им тележные оси. Правда, судя по общим и туманным фразам, сам процесс
приготовления масла он представлял себе крайне смутно, но упор делал не на
этом, а на злокозненности масона Ломоносова, еще в екатерининские времена
разработавшего программу сионистской колонизации Сибири. Насчет Михайлы
Васильевича в связи с мировым сионизмом – это было что-то новенькое. Правда,
сама идея совращения германскими масонами бесхитростного русского студента
выглядела в изложении оратора чрезвычайно красочно и зловеще, изложенная с
уверенностью очевидца. Хлопали ему завзято.
Потом на трибуну, путаясь ногами в длиннющей шашке, вылез
невысокий колобок с роскошной бородищей, напомнивший Даше профессора
Челленджера с виденной в детстве цветной иллюстрации. Представленный как доцент
Буромецкий и «наш верный сторонник», колобок заговорил яро и темпераментнейше,
глотая слова и помогая себе размашистыми жестами. Даша добросовестно попыталась
вникнуть. Доцент вдохновенно излагал тезисы новой науки антропоэкософии,
совершенно загадочной и непонятной, перемешивая это с апокалипсическими
пророчествами об открывшейся над Шантарском космической дыре, из которой хлещет
некая «моновиталистская энергия». Понемногу Даша даже начала понимать, в чем
тут дело. Если отвлечься от мудреных терминов, очень похоже, изобретенных самим
колобком, все сводилось к простой истине: ежели сибирское человечество будет и
далее топить себя в лености и пороке, то вскоре же вымрет, а если возьмется за
ум и засучит рукава, то, вполне возможно, еще и побарахтается. И даже, быть
может, заткнет космическую дыру. Антропоэкософской пробкой.
Хлопали колобку вяло – видимо, не смогли проникнуться и
осознать, устрашенные обилием заковыристых словечек. На сцену вылезла истеричная
дамочка, вещавшая, что Тунгусский метеорит был на самом деле закодированным в
виде лучистой энергии инопланетным посланием сибирякам, запрограммировавшим их
на роль спасителей мировой цивилизации. На смену ей появилась другая дама,
столь же истеричного облика, но эта принялась декламировать стихи, где «Сибирь»
рифмовалась со «вширь» и даже «поверь».
Все это на нормального человека производило впечатление
дурно поставленного концерта самодеятельности в тихом отделении шантарской
психушки – и Даша вновь ощутила некий мучительный диссонанс. Концы не
сходились. С одной стороны, шумковская компания напоминала скопище деревенских
дурачков, с другой же… Кто-то давал им немалые денежки. Кто-то купил Шумкову
квартиру в неплохом районе. Кто-то оставил в той квартире совершенно исправный
автомат.
И кто-то, проявив незаурядное мастерство в разработке
сложных операций, убил там прекрасного сыскаря Воловикова, ни за что не давшего
бы поймать себя в примитивную ловушку… Категорически не сходились концы.
Она украдкой бросила взгляд на майора-ротмистра. Как и
следовало ожидать, на лице его просматривалась плохо скрытая скука, чуть ли не
брезгливость. Это была еще одна загадка, непонятная ниточка.
Очередная стихотворная ода (продекламированная на сей раз
старичком с повадками трибуна) посвящалась героическому адмиралу Колчаку, а
заодно клеймила позором окаянные красные орды, в кровопролитнейших сражениях
истребившие цвет сибирского рыцарства. Со знанием истории у седенького трибуна
обстояло не особенно хорошо. Дело даже не в том, что хваленый адмирал Колчак, в
точности подражая большевикам, разогнал остатки Учредительного собрания,
приютившегося было в его прихожей.
Советская власть в Сибири и в самом деле некогда рухнула,
словно пьяный слесарь – мордой в лужу. Даже вполне благонамеренные
партийные историки позднейшего периода употребляли термин «пала», удивительно
точно отражавший положение вещей.
Другое дело, что в точном соответствии с народной мудростью
хрен в золотых погонах оказался не слаще редьки в кожанке. Поначалу сибиряки,
малость хлебнув красного террора, валили под бело-зеленые знамена рядами и
колоннами – и фронт покатился к Москве чуть ли не со скоростью курьерского
поезда, обрастая по пути уральскими рабочими, башкирами, черемисами и пленными
поляками из бывших австро-венгерских частей. Насчет военного гения,
двадцатидевятилетнего генерала Пепеляева, чьи солдаты штыками добыли
Пермь, – чистейшая правда. Все именно так и обстояло – без зимнего
обмундирования, боеприпасов и обуви, на отвагу и русское «ура»…
Но в том, что началось после, виноват в первую очередь сам
кокаинист-адмирал. Когда он принялся восстанавливать в Поволжье помещичьи права
на землю, бело-зеленая армия получила первый шоковый удар – и лишилась тысяч
штыков, чьи владельцы столь старорежимных реформ ни за что не желали принять.
Потом начались реквизиции, мобилизации, рейды карательных отрядов по селам.
Сибирь круто повернула на сто восемьдесят градусов – даже не
за красных, против адмирала. Партизанские армии в десятки тысяч человек,
разъедавшие колчаковские тылы, о большевизме даже не имели никакого
представления, а живого большевика не видели отроду. Потом, в начале двадцатых,
легендарных партизанских вождей пришлось срочно убирать, не особенно заботясь
об убедительных легендах, а те, кого не убрали, ушли в тайгу вновь, на сей раз
колошматя красных, но времена были не те, и уничтожить новые ватаги удалось
сравнительно быстро.
Впрочем, это было потом. А в девятнадцатом колчаковский
фронт был не побежден большевиками, а попросту рухнул, подточенный изнутри. На
офицерских отрядах и казачьих сотнях выехать не удалось – и жалкие остатки
армии покатились на восток. Войска Тухачевского, в большинстве своем состоявшие
из военнопленного сброда (куда по живости характера затесался и Ярослав Гашек),
не побеждали – всего-навсего шли вслед за отступавшими, принимая от партизан
города, словно нищий – монетку на паперти.
