Я покидаю дом Анны Брейнсдофер-Пайпер на велосипеде ее мужа.
За моей спиной болтается рюкзак, а к багажнику прикреплена
корзинка с Муки. Jukebox может не волноваться, и сам Муки может не волноваться
– я позабочусь о коте.
Я покидаю дом Анны и оказываюсь на пустынной улице, дом Анны
– всего лишь один из множества домов на этой улице, но я знаю точно, что буду
вспоминать его с теплотой. Дурные воспоминания о Лягушонке уйдут, останутся
лишь хорошие – об Анне, а о нигерийке Кирстен и помнить нечего. Анна. Да, Анна,
хорошие воспоминания об Анне, они будут вызывать во мне чувство беспредметной
грусти, меланхолии, одиночества, всего того, что определяется словом
saudade.
* * *
…Biblioteksgatan и есть Библиотечная улица, если я правильно
понял Биг Босса. Но даже если я понял его неправильно и Biblioteksgatan
переводится совсем не как Библиотечная улица, я прибыл по адресу.
Я уже видел это место.
На фотографии, стоявшей на камине Жан-Луи:
фронтон какой-то лавки – то ли бакалейной, то ли чайной,
вьющиеся растения в кадках, выставленные на улицу. Лавка перекочевала сюда, в
стокгольмскую реальность, прямиком с фотографии, двух мнений тут быть не может.
Biblioteksgatan, 13.
Я останавливаюсь на противоположной стороне улицы и
несколько минут изучаю окрестности: либо фотография была не совсем точной, либо
за время, прошедшее с фотосъемки, изменилась сама стокгольмская реальность:
какой-то детали не хватает.
Какой-то очень важной детали.
На то, чтобы найти чертову Biblioteksgatan, мне потребовался
час. С путеводителем все было в порядке, на шведскую архитектуру я не
заглядывался (плевать мне на нее), Муки не донимал меня, сидел тихонько в своей
корзинке, – все дело во мне, в тихой, сводящей с ума музыке, которая все
это время звучит в моей башке.
Я подозреваю, что это фаду.
Убил, убийство, убийца, убиваю – шепчут мне невидимые
гитарные струны.
Убил, убийство, убийца, убиваю – аккорд следует за аккордом,
подобно волнам, накатывающимся одна задругой; волны лижут берег, они заметны
лишь у кромки, а на море – первобытном, величественном – царит полный штиль.
Освежающего бриза, вот чего ему не хватает.
И только я знаю, как его вызвать.
Убил, убийство, убийца, убиваю.
Ни одно из этих слов не пугает меня (поп fa nulla), ни одно
из этих слов не заставит меня даже почесаться, разве что воспоминания об Анне –
они уже сейчас будят во мне чувство беспредметной грусти, меланхолии,
одиночества, всего того, что определяется как
saudade.
Я думал, что это случится позже, гораздо позже.
Но выбирать не приходится и, чтобы заглушить дурацкую музыку
в башке, дурацкую беспредметную грусть, я пялюсь и пялюсь на лавчонку.
Biblioteksgatan полна других лавок и маленьких магазинчиков, в их витринах
выставлены бесполезные, но милые вещицы, их хочется купить, хотя практического
применения вещицам не найдешь никогда. Карманные магазинчики и похожи на
карманников: они призваны элегантно выкачивать деньги, если бы в витринах
стояли «однорукие бандиты» – это было бы не в пример честнее. Моя лавка не
такая, она не флиртует с прохожими и не строит глазок туристам, она не
потрясает кольцами для салфеток (в качестве фаллоимитатора) и не завлекает
напольными светильниками (в качестве сбруи для экстремального секса с соседским
волкодавом). За то время, что смотрю на нее, ни один человек не вошел внутрь и
ни один не вышел, очевидно, моя лавка бешеной популярностью не пользуется. Что
ж, придется нарушить ее сонный покой.
Я перебираюсь под сень вьющихся растений в кадках и
спрыгиваю с велосипеда. И приставляю его к стене. И снимаю с багажника корзинку
с котом. И отхожу на несколько шагов. Вот она – важная деталь! На снимке с
каминной полки фигурировал велосипед и картинка выглядела именно так: фронтон
какой-то лавки – то ли бакалейной, то ли чайной, вьющиеся растения в кадках,
выставленные на улицу, на переднем плане – велосипед: краска на раме
облупилась, сквозь нее проступает ржавчина, разница лишь в том, что велосипед
полицейского комиссара, на котором я приехал сюда, – почти новехонький. Не
успеваю я подумать об этом, как краска на раме начинает лупиться и то, что проглядывает
сквозь нее, – ржавчина.
Так выглядит старость, именно ее боялась Лора. Старость, а в
перспективе и смерть.
Я не собираюсь быть свидетелем смерти сраного велосипеда и,
подхватив на руки корзинку с Муки, толкаю дверь в лавчонку.
Она и вправду оказывается чайной лавчонкой, или чайным
домиком: три стены из четырех заняты стеллажами, на которых стоят банки с чаем
и товары, сопутствующие чайной церемонии где бы то ни было: китайские
фарфоровые чашки, заварники из необожженной глины, подставки, покрытые черным
лаком, фигурки неизвестных мне божков; калебасы с бомбильями для лакания матэ и
рассеянных мыслей о судьбах латиноамериканской культуры, я и готов увидеть
какого-нибудь экзотического перуанца в пончо, приставленного к бомбильям.
Хрен тебе, безумный Макс.
В чайном домике никого нет, но есть четвертая стена с
прилавком и небольшим стеклянным стендом. На нем выставлены фотоаппараты, рамки
для фотографий, мини-кофры и прочая фигня: тонкий намек на то, что здесь можно
затариться не только завернутым в рисовую бумагу чаем пу-эр, но и проявить
пленку. Или приобрести мыльницу для оголтелого щелканья стокгольмских
достопримечательностей. Сфотографированные достопримечательности можно
лицезреть здесь же, на пробковой доске: несколько десятков снимков, людей на
них гораздо меньше, чем зданий, памятников и машин, я льщу себя надеждой, что
среди них может обнаружиться фото мужчины с пробитой головой, один из
психоделических шедевров Ильи Макарова, но… вместо этого нахожу себя самого.
Нет, голова у меня не пробита, и я не лежу в луже крови, и
ночные огни не бликуют на моем мертвом лице. Фото вполне нейтральное, если не
сказать – благостное:
Я и Муки.
Я держу кота на руках и улыбаюсь, как улыбался бы Анне на
фоне сумеречного сада, как улыбался бы Август на исходе ночи, как улыбался бы
Лоре, только что осчастливившей меня галстуком Брэндона; моя улыбка так и
говорит: я – отличный парень, чуть-чуть простоватый, но способный просочиться в
любой клуб, где приторговывают экстази, на любую вечеринку, где приторговывают
эскорт-бабцом, на фотосессию любой звезды, на съемку любого порнофильма. Я
выгляжу довольным жизнью, и ничто не мучает меня.
Где был сделан этот снимок? И главное – когда? Или это был
не я, а Макс Ларин – тот, настоящий?
Хрен тебе, безумный Макс.
Я и есть настоящий: одна темнокрылая бабочка подрагивает
крыльями, одна ящерица цвета морской волны подрагивает хвостом. У парня на
фотографии – разные глаза. Значит, это я – никто иной. Не отрывая взгляда от
фотографии, я жму на кнопку звонка, вмонтированную в прилавок. Где-то в недрах
лавчонки возникает легкая нежная трель, она-то и вызывает к жизни владельца
«никонов» и «кэннонов», знатока чайных церемоний.
