напишу на ошейнике имя кота.
Я использую для надписи не слишком популярный шрифт Palatino
Linotype, но как она будет выглядеть, надпись?
«Муки».
«Muki», – пожалуй, английский вариант –
предпочтительнее. Тот, кому Муки достанется впоследствии…
Стоп.
Почему Муки должен кому-то достаться? Ведь теперь это мой
кот. Мой – и все тут. И расставаться с ним я не собираюсь.
На лобовое стекло падает слегка пожелтевший лист (кадр,
украденный жизнью у Ли Минг-Се).
На лобовое стекло падает первая капля дождя (кадр,
украденный жизнью у Ким Ки-Дука).
Азиат может гордиться своими соотечественниками, в его силах
продлить недолгое очарование замерших на стекле листа и капли, но вместо этого
он включает дворники.
Кадр, украденный жизнью из десятков тысяч проходных фильмов,
напрочь лишенных поэзии.
Следующее движение моего спутника тоже лишено поэзии: он
вытаскивает из бардачка SAAB половинку фотографии.
– Отдадите это человеку, с которым встретитесь в Киле.
– На железнодорожном вокзале? У ячейки камеры
хранения? – позволяю я себе маленькую вольность.
– Думаю, это случится позже.
– Когда?
– Когда вы получите инструкции. Способом, о котором я
вам уже сказал.
Это лишено смысла. Все происходящее лишено смысла. Или,
скажем, его не больше, чем в любом шпионском боевике. Главное – движение. В
подобном контексте движение можно рассматривать как самоцель.
За кого они меня принимают?
Это – главный вопрос, и на него у меня нет ответа. Ведь
сценария я не читал.
Половинка фотографии когда-то являлась частью единого
целого, изображенное на ней нисколько меня не удивляет, и этот снимок я уже
видел:
близкая перспектива улицы: беленые стены домов, синие двери,
синие ставни, открытые террасы вторых этажей, каменные плиты мостовой тоже
кажутся побеленными – все это напоминает Средиземноморье, но я не совсем
уверен. В глубине кадра – там, где крылья улицы почти смыкаются, – силуэт
человеческой фигуры.
Сейчас я держу в руках лишь часть улицы (правую) и часть
силуэта.
Но думаю совсем не о них, а о предстоящем морском
путешествии. Его предчувствие заставляет сладко сжиматься сердце. Я так и
представляю соленые брызги на лице, удаляющийся берег, влажные поручни, крутые
борта, крутые ступени, обшивку каюты, эй, стюард, постарайтесь найти мне место
за маленьким столом, не слишком в стороне и в обществе приятных спутников.
Пара-тройка приятных спутников обязательно отыщется, и, если они не будут
такими отморозками, как Лягушонок, – ничего им не грозит. Но что-то
подсказывает мне: отморозки существуют везде и всегда.
Да и хрен с ними, на них всегда можно накинуть петлю. Я ведь
прав, Муки?..
* * *
…Сегодня я расстался с Муки.
Я мог бы расстаться с ним еще в Киле. Или позже – в
Амстердаме. Или – еще позже – в Брюсселе, Берне, Флоренции, Загребе, Тиране,
Сараеве. Но я расстался с ним только сейчас, когда понял, что наличие кота
делает меня персонажем, которому так и тянет посочувствовать. У Леона-киллера
был нелепый цветочек в горшке: дымовая завеса – за ней скрывались все
неблаговидные делишки Леона; туман – за ним реки пролитой Леоном крови были
едва видны. А у меня имелся в наличии Муки – та же дымовая завеса, тот же
туман. Муки никогда не стал бы свидетельствовать против меня, напротив, десять
из двенадцати присяжных меня бы оправдали, и все благодаря его потешной
физиономии. Присутствие Муки было моей маленькой человеческой слабостью, а
единственное, что ценится в мире, – это маленькие человеческие слабости.
Они все оправдывают и заставляют все понимать. Так кажется тем, кто смотрит
гребаное хреново кино, а кино смотрят все.
Только я больше не смотрю кино.
И больше не думаю о нем. С тех пор, как расстался с Муки.
Нет, я не свернул ему шею, его не постигла участь всех тех,
кого я угробил:
парня на пароме с маленькой спортивной сумкой «UFO people»,
позволившего себе кривую ухмылку в нашу с Муки сторону, на приятного спутника
он не тянул;
шлюхи, прицепившейся ко мне на вокзале в Киле, ее широкую
заколку с панорамой площади Согласия я оставил себе на память, чтобы позже
решить, соответствует ли панорама действительности;
гнойного педрилы, попытавшегося подснять меня в занюханной
амстердамской кофейне на Вармусстрат;
португальца из Синтры, настоящего эксперта по фаду, с
гитарой он не расставался и потому наиграл мне парочку вещей, прежде чем я
саданул ему по башке обломком свинцовой трубы;
двух немытых албанцев, решивших, что им сойдет с рук кража
моего бумажника.
Были и другие, их смерть не оставила после себя никаких
заметных воспоминаний, теперь я стал настоящим экспертом по смерти, так же, как
португалец из Синтры был экспертом по фаду. Я не могу сказать, что знаю о ней
все, но кое-что знаю. Вряд ли эти знания так уж сильно отличаются от знаний
Анны Брейнсдофер-Пайпер, писаки. Но они явно лишены философичности и ореола
романтизма. В конце концов, Анна просто писака», а я – человек, который просто
убивает. Я не оставляю никаких следов, я все тщательно подтираю за собой, по
другому это называется – «методично», резиновые перчатки тоже никуда не делись,
я сменил уже третью пару. И я не оставляю автографов на телах жертв, хотя
желающих их прочесть наверняка нашлось бы немало. А единственный автограф,
который был оставлен для меня, – автограф Анны – так и остался
непрочитанным. Может быть, я прочту его когда-нибудь, и тогда моя жизнь
изменится. А я не хочу, чтобы она менялась. Во всяком случае – сейчас.
Эксперт по смерти – не основная моя специальность.
Все это время я перевозил наркотики, полгода назад к
наркотикам прибавилось оружие, я почти всегда работаю в одиночку и слыву
обезбашенным и изобретательным дилером (эй, Лягушонок, ты гордилась бы мной,
своим дружком, своим сладким Дэном, у него нет других дел, кроме перевозки
крэка). Быть дилером совсем нетрудно, учитывая то количество фильмов, которыми
я пичкал себя последние десять лет. Поэтому мне легко подобрать подходящую
схему и так же легко претворить ее в жизнь.
Жизнь, которая почти как кино.
Только я больше не смотрю кино.
И обхожу чат «J’embrasse Pas» десятой дорогой, если будущее
– орешник, то пусть он зеленеет без меня. Если будущее – музыкальный автомат,
Черный Оникс, ностальгический jukebox, то диск моей жизни, который он время от
времени проигрывает, выглядит самым запиленным. И его давно пора сменить.
Сегодня я расстался с Муки.
Я мог бы сделать это и раньше – когда купил ему ошейник. И
еще помнил, что мой родной язык – русский. Я помнил это в Стокгольме, и в Киле,
и – чуть позже – в Амстердаме, в Брюсселе, в Берне, под крытыми галереями улиц
(ты можешь идти под проливным дождем, и ни одна капля на тебя не упадет). Во
Флоренции я уже не был уверен в этом на сто процентов, а Тирана, Загреб и
Сараево окончательно выбили русский из головы. Сколько паспортов я сменил,
сколько фамилий? Может быть – две, может быть – три. Единственное, что
оставалось неизменным, – имя Макс. И Муки в своей наивной, трогательной,
способной растопить любое сердце корзинке.
