В то лето, когда родился Вениамин, темное от загара тело Фомы блестело от пота и солнца.
Каждый вечер он опускал голову и плечи в кадку с водой, что стояла в загоне у лошадей, и потом, как лошадь, отряхивался.
И все-таки тайный огонь сжигал его. Немного остужала Фому лишь поездка верхом. Но между ним и Диной всегда стояло его стремя.
Фома был готов продать душу дьяволу, лишь бы тот устранил эту проклятую железку.
Дина часто купалась в глубокой бухте за флагштоком. Холмы и березовый лес хорошо скрывали ее. Бухта была далеко и от полей, и от фарватера, по которому ходили суда.
Дина нежилась в прохладной воде, доходившей ей до подбородка, груди колыхались свободно, словно животные, которые самостоятельно учились плавать.
Иногда на опушке леса стояла Ертрюд. Приподняв руку, она махала Дине, когда та выходила на берег.
Дина останавливалась, прикрывшись рубахой или полотенцем. Стояла, пока Ертрюд говорила с ней, или просто ждала, когда та исчезнет.
С тех пор как Дина оправилась от родов и снова ходила по усадьбе, Фома делал все, чтобы разведать, когда она купается. Это случалось в любое время суток.
У него был свой метод, он не пропускал ни одной возможности.
Даже по ночам просыпался. Его чуткий слух, которому позавидовала бы любая лисица, улавливал самый слабый шелест травы, если кто-нибудь проходил мимо людской на берег.
Однажды Фома неожиданно вырос перед Диной. Он явно поджидал, пока она оденется и выйдет на тропинку, что вела в усадьбу.
В тени летали птицы.
Дина и Фома слышали, как колокол в одной из усадеб по другую сторону пролива сзывал людей к ужину.
Горы закутались в темно-синие предвечерние тени. В воздухе звенели насекомые. Пахло вереском и нагретыми водорослями.
Дина остановилась и с удивлением посмотрела на Фому. Словно не могла вспомнить, кто он. Между бровей у нее появилась глубокая складка. Фома растерялся. И все-таки осмелился заговорить с ней:
— Ты обещала, что дашь мне знать…
— Дам знать? О чем?
— О том, что хочешь меня видеть.
— Зачем мне тебя видеть?
Ее голос раздробил в нем каждую косточку. Тем не менее он удержался на ногах.
— Затем, что… в тот день, когда Иакова… Ну тогда, в зале…
Он говорил шепотом. Жалобно. Точно протягивал ей не слова, а жертвенного барашка.
— То были другие времена, — твердо сказала Дина, словно подвела двойную черту под итогом в неведомом счете. Такой-то доход. Такой-то долг. Такой-то убыток из-за неудачного лова.
— Да… Но…
Она усмехнулась. Люди не правильно толковали ее усмешку. Все. Только не Фома.
Ведь он знал и другую Дину. Ту, что была в зале. С тех пор ему всегда становилось не по себе от этой ее усмешки.
— Теперь другие времена. Мы должны исполнять свой долг, — сказала она, глядя ему в глаза.
Зрачки Дины расширились. На левом зрачке у нее было янтарное пятнышко. Ее свинцово-голубые глаза были так холодны, что Фома ощутил почти телесную боль. Эти глаза завораживали его. Он не мог сдвинуться с места. Хотя она ясно дала понять, чтобы он пропустил ее. Фома не смел прикоснуться к ней, а ведь она стояла так близко, что их разделяла только одежда и кожа.
Дина как будто что-то вспомнила. Подняла руку и погладила Фому по небритой щеке. Влажной от жары, волнения и стыда.
— Что было, то прошло, — равнодушно сказала она. — Но ездить верхом ты умеешь.
В тот же день Дина, с еще мокрыми после купания волосами, уже ехала с Фомой верхом по распадку.
Несколько раз она так осаживала Вороного, что ее нога касалась ноги Фомы.
Осень уже напоминала о себе. Лес пожелтел, и осина стояла словно охваченная пламенем.
Фома больше не смел досаждать Дине. Он бы не выдержал ее второго отказа в один и тот же день.
Но огонь в нем не погас. Фома спал беспокойно, он не мог бы пересказать в людской свои сны.
То он замирал во время работы, вдруг уловив ее запах. То ему казалось, что Дина стоит у него за спиной, и он резко оборачивался. Но ее там не было.
А тем временем кипрей затеплил свои красно-фиолетовые свечи по придорожным канавам и пустошам.
Птенцы давно научились летать. Резкие крики чаек и крачек, которыми они встречали лодки с сайдой, сменились ленивой воркотней. И колодцы начали высыхать.
ГЛАВА 4
Кто украдет человека и продаст его, или найдется он в руках у него, то должно предать его смерти.
Исход, 21:16
Дина перестала прятаться от людей, но матушка Карен с растущей тревогой замечала, что в то же время она вернулась к своим неприличным повадкам и вела себя неподобающим образом.
Посторонних Дина всегда приводила в смятение. Она держалась как богатый, имеющий вес барин. Если у нее возникало такое желание, она, не моргнув глазом, выкуривала после обеда сигару. Она словно нарочно вела себя вызывающе.
Если мужчины удалялись в курительную, Дина невозмутимо шла вместе с ними.
Скрестив ноги, она лежала на кушетке. Рука с сигарой лениво покоилась на плюше.
Ей ничего не стоило сбросить башмаки.
Говорила она немного. Редко принимала участие в спорах, но делала короткие замечания, если ей казалось, что это необходимо.
Под ее внимательным взглядом мужчины чувствовали себя скованно. Вечера с сигарой и стаканом пунша стали уже не такими приятными, как раньше.
Присутствие Дины и выражение ее лица раздражали мужчин. Но она была тут хозяйка, и никто не смел даже намекнуть ей, что ее присутствие мешает. Отделаться от нее было не так-то просто.
Общество Дины было равносильно обществу пастора. К ней нельзя было повернуться спиной, нельзя было при ней рассказать пикантную историю.
Дина сидела со своей обычной усмешкой и внимательно слушала. Мужчины терялись — им не хотелось предстать перед ней в невыгодном свете.
Особенно неприятно было, когда она прерывала говорящего, чтобы поправить цифры или даты, напомнить, что и когда было выгодно в торговле или о чем писали газеты.
Вначале мужчины надеялись, что Дина уйдет, если услышит плач Вениамина. Но Дина и бровью не вела.
В конце концов Нильс не выдержал. Теперь он предпочитал пить пунш у себя в конторе. Во всяком случае, в одном из углов он оборудовал нечто вроде салона.
Но Дина не допустила, чтобы от нее отделались таким образом. Она, как Аргус, проверяла все конторские счета. И тоже пила в конторе пунш.
Однажды, когда Вениамину исполнился год, Дина застала Стине, кормившую мальчика, всю в слезах.
