Олине объяснили, что в доме будет жить сама Дина.
Но она никак не могла примириться с этой мыслью. Она оплакивала Дину. И маленького Вениамина, который будет жить с матерью в доме покойника.
— Хоть бы в этот дом ударила молния! Сожгла бы его, и конец! — с сердцем сказала она.
Тогда в дело вмешалась матушка Карен. Это еще что за заклинания! Пусть Олине сейчас же возьмет назад свои безбожные слова и впредь языку воли не дает. Если Дина хочет жить в этом доме, значит, так тому и быть. Молодые сами должны распоряжаться своим временем и своим жильем. На Дине лежит такая ответственность, она думает обо всем — об усадьбе, торговле, цифрах!
Матушка Карен нашла много оправданий для Дины.
Олине продолжала ворчать. Почему нельзя думать о цифрах и о торговле в конторе? Чем там плохо?
Наконец у Дины лопнуло терпение, и она прямо заявила, что не намерена обсуждать с прислугой перестройку дома. Эти слова ядовитой стрелой ранили сердце Олине. Она покорилась, но затаила обиду навсегда.
Дина уже давно заказала в Трондхейме цветные стекла для веранды, а в Гамбурге — белый кафель для печки.
Она тратила накопленные Нильсом деньги, которые ленсман по мере необходимости брал для нее из банка.
Таким образом, она приводила старый дом в порядок как будто и для самого Нильса. Ему не на что было жаловаться.
Щель между балками Дина велела заделать. По просьбе матушки Карен, которую мучило это напоминание о последнем поступке бедного Нильса каждый раз, когда она заходила в этот дом.
Кроме сезонных рабочих нужно было кормить и обихаживать еще и плотников. Работы у Олине прибавилось.
Но она со всем управлялась. И не спешила. Никто не умрет от голода, если получит хороший обед на полчаса позже, вместо того чтобы есть вчерашние остатки. Так рассуждала Олине.
Поэтому завтрак она подавала очень рано — в пять утра. Для тех, кто не являлся сразу, как прозвучат три коротких удара колокола, что висел на амбаре, не делалось никаких исключений.
— Раз со стола убрано, значит, все! — твердо говорила Олине, строго глядя на несчастного, которому приходилось идти на работу натощак.
Ни матушке Карен, ни Дине не приходило в голову вмешиваться в железные порядки Олине. Ведь благодаря им большая часть дневного урока к вечеру бывала выполнена.
Случалось, некоторые работники, не привыкшие к такому распорядку, уходили.
Олине сухо бросала:
— Ветер унес гнилое сено, и Бог с ним.
Однажды, когда Дина с Ханной и Вениамином считали вершины, в проливе показался «Принц Густав». Они сидели на бугре, где стоял флагшток. Новый экспедитор уже отправился в лодке к пароходу, чтобы забрать почту и товары.
И вдруг — он! Одетый простым матросом. С мешком и саквояжем. Лицо его было размыто маревом.
Лодка шла обратно к причалу, а пароход, дав гудок, двинулся на север.
Дина дернула Вениамина за волосы и начала считать вершины так громко, что ей откликнулось эхо. Каждую она быстро называла по имени. Через мгновение она уже бежала с детьми по каменистой тропинке к дому. Там она отослала их прочь с таким видом, будто забыла, кто они.
Потом поднялась в залу. Не могла найти платья. Щетки для волос. Лица. Спотыкалась о ковер.
А дом Нильса еще не был готов, чтобы принять гостя, которого она не хотела делить ни с кем.
Тем временем он уже достиг синей кухни Олине. Его голос взбежал по лестнице, проник в открытую дверь. Словно текучая мирра из Книги Ертрюд.
Дина открыто приветствовала Лео как друга дома. Но Олине и служанки были себе на уме. Они-то знали, что Дина не многих обнимает, приветствуя их. Занявшись своими делами, они старались держаться к ним поближе.
Стине поздоровалась с гостем и тут же начала накрывать праздничный стол. Юхан с Андерсом вошли в дом, неся вдвоем матросский мешок Лео. Они оставили его в прихожей у лестницы.
Андерс заглянул в кухню и поинтересовался у Олине, не полагается ли им кое-что по случаю приезда гостя.
Юхан, снимая в прихожей верхнюю одежду, расспрашивал Лео о погоде во время путешествия, о здоровье.
Прибежали дети, они узнали гостя. Как два мышонка, они кружили возле норки, поглядывая, не появится ли кошка.
За столом шел оживленный разговор.
— Как твой каторжник? — спросила вдруг Дина. Их глаза — одни зеленые, другие блестящие, как лед, — встретились над столом.
— Помилование отозвали, — ответил Лео. Его как будто удивило, что она помнит про этого каторжника.
Он сидел близко. От него пахло смолой и соленым ветром.
— Почему? — спросила Дина.
— Потому, что он притворился сумасшедшим и с поленом набросился на тюремщика.
— И ударил его?
— Еще как! — Лео подмигнул Вениамину, который, открыв рот, слушал их разговор.
— Что это за каторжник? — невежливо вмешался Вениамин, он подошел и уперся в колени Лео.
— Не мешай! — мягко сказала Дина.
— Я должен был отвезти его в Вардёхюс, — ответил Лео.
— А что он сделал?
— Совершил тяжкое преступление.
— Какое? — Вениамин не сдавался, хотя взгляд Дины уже обжигал его, как раскаленная печка.
— Зарубил топором свою жену.
— Топором?
— Да.
— Аж чертям тошно! — объявил Вениамин. — А за что?
— За что-то он на нее рассердился. А может, она ему мешала. Кто знает. — Лео не привык удовлетворять детское любопытство.
— Значит, если бы он не стукнул тюремщика поленом, ты привез бы его к нам? — спросил Вениамин.
— Нет, — серьезно ответил Лео. — С такими гостями в Рейнснес не приезжают. Тогда бы я проехал мимо.
— Значит, хорошо, что он его стукнул?
— Для меня — хорошо. А для него — плохо.
— А как он выглядит: как все люди? — не унимался Вениамин.
— Да, если умоется и побреется.
— А что он делал до того, как убил жену?
— Этого я не знаю.
— Что же с ним будет теперь?
— Останется на каторге.
— Там хуже, чем в Вардёхюсе?
— Говорят, хуже.
— Как думаешь, он зарубит ее еще раз?
— Нет, — по-прежнему серьезно ответил Лео.
— А у нас Нильс повесился! — вдруг объявил Вениамин, глядя гостю в глаза.
Шрам вспыхнул синевой на смуглой коже.
— Фома говорит, что в Рейнснесе вот уже десять лет не было покойников, — продолжал Вениамин. — Последним был Иаков, — деловито прибавил он.
