Она не брала его больше с собой, когда ездила верхом. Игра кончилась. Взгляд у нее стал острым, как у артельного рыбацкой ватаги. И голос редко, но напоминал раскаты грома.
Когда она переехала в бывший дом Нильса, он все ждал, что она пришлет за ним.
Дверь веранды была видна только со стороны моря.
Однажды в Рейнснес пришло письмо с сургучной печатью. На имя Юхана.
Весенний день полнился криками чаек и голосами людей, снаряжавших карбасы для поездки в Берген.
Юхан стоял в лавке с письмом в руке. Там никого не было, поэтому он вскрыл письмо. В нем сообщалось, что ему наконец-то дали приход. Маленькое рыбацкое местечко в Хельгеланде.
Юхан ходил среди морских пакгаузов. Смотрел на причалы, дворовые постройки, большой господский дом и бывший дом Нильса, который уже начали называть Домом Дины. Слышал шум на берегу, где шла погрузка. Арендаторы, ребятишки, случайные люди. Зрители и помощники. И над всей этой суетой звучали властные голоса Андерса и штурмана Антона.
Насколько хватал глаз, вверх по склону, до перелесков, поля были уже зеленые. Фьорд и горы скрывались в молочном мареве.
Неужели он все это покинет?
Юхан смотрел на большой белый дом, окна залы как будто подмигивали ему, а по аллее навстречу ему шла Дина в красном платье. Волосы ее развевал ветер.
Глаза у Юхана вдруг наполнились слезами, и он отвернулся.
Письмо, которое он уже и не чаял получить, вдруг показалось ему приговором.
— Чего ты грустишь? — спросила Дина, подходя к нему.
— Мне дали приход, — беззвучно ответил он, пытаясь поймать ее взгляд.
— Где?
Он назвал место и протянул ей письмо. Она медленно прочитала его, сложила и посмотрела ему в глаза.
— Тебя никто не заставляет принимать его. — Дина вернула ему письмо.
Она читала его мысли. Видела его насквозь, понимала его обращенную к ней мольбу. О чем он вряд ли подозревал сам.
— Не могу же я оставаться в Рейнснесе.
— Ты нам нужен, — коротко сказала она.
Их глаза встретились. Ее — требовательные. Его — молящие. Полные вопросов, на которые она не давала ответа.
— Детям нужен учитель, — продолжала Дина.
— Но матушка хотела совсем другого…
— Твоя мать не могла заглянуть в будущее. Она не знала, кому ты можешь понадобиться. Она только хотела, чтобы ты занял свое место в жизни.
— Думаешь, она бы не огорчилась?
— Нет.
— Ну а ты, Дина? Что такое пастор без прихода?
— Хорошо иметь в усадьбе своего пастора. — Она сухо засмеялась. — Между прочим, приход, который тебе дали, такой маленький, что это выглядит оскорблением.
В тот же день, позже, Дина проверяла по спискам все, что надлежало везти в Берген. Она ходила по пакгаузам и смотрела, что еще не погружено.
Из стены вышел Иаков, он был голый, его детородный орган был нацелен на нее, как копье.
Неужели она забыла, на что способен старик Иаков? Как глубоко проникал в нее? Как умел заставить ее кусать простыни, обезумев от страсти? Забыла, как он ласкал ее? Что по сравнению с ним этот пустослов русский? Почему бы ей не объяснить ему, какой был Иаков? Чем она докажет, что любовь русского слаще? Что руки у него нежнее?
Дина ощущала Иакова всем телом.
«Ну что ты тоскуешь по этому перекати-полю, который сам не знает, куда держит путь — в Берген или в Архангельск?!» — презрительно сказал Иаков. Динина рука с бумагами дрожала.
Я Дина. Юхан входит со мной в воду. Мы идем. Но он этого не знает. Я-то плыву. Потому что меня держит Ертрюд. Так мы наказываем Иакова. Наказываем Варавву.
В тот же вечер под предлогом, что им надо обсудить дела Рейнснеса и будущее Юхана, Дина принесла бутылку вина и пригласили Юхана на стеклянную веранду, освещенную полуночным солнцем.
Она хотела показать ему свой дом.
Должен же он наконец увидеть комнату, выходящую на море, в которой она спит.
Он пошел за ней. Главным образом потому, что не знал, как отказаться, не обидев ее. Ведь, наверное, у нее в мыслях было совсем не то, что у него… Дина никогда ничего не скрывала. При свете дня творила все, что хотела. Например, ей захотелось показать пасынку свою спальню. Наедине. И прижаться к нему так, чтобы он потерял рассудок и забыл все слова.
Она поймала его, как кошка полузадушенную ею птицу. Несколько минут она держала его в когтях. Забавлялась его испугом, стоя между кружевными занавесками и кроватью. Подбиралась к нему все ближе и ближе. Наконец ее руки скользнули по его телу.
— Нет, Дина! Нет! — твердо сказал он.
Она не ответила. Прислушалась к тому, что делается на дворе. И жадно приникла к его губам.
Иаков вышел из стены и попытался спасти своего сына. Но было уже поздно.
Природа одарила Юхана не хуже, чем Иакова. Хотя он был не такой высокий и сильный, как отец.
Его орудие неожиданно оказалось большим и могучим и было покрыто синими прожилками, которые, словно сеть, удерживали то, что рвалось наружу.
Дина руководила им.
Юхану нечего было дать ей, кроме того, что он получил от Бога. Она раздела его, и в душе у него зазияла большая дыра. Он пытался скрыть ее от них обоих. Робко. Но ученик он был хороший. Ведь он был сыном не только Иакова, но и старика Адама.
И раз уж так случилось…
Потом Юхан лежал в мерцающем свете за белыми задернутыми занавесками, с трудом дыша, и думал о том, что предал Господа, свой приход и своего отца. Он чувствовал необыкновенную легкость и как орел парил высоко над морем.
Ему было мучительно стыдно, что он так открылся перед ней. Он не только излил в нее свое семя, он вообще был перед ней наг и ничтожен. И не знал, как перевести дух.
По Дине он видел, что грех этот ему придется нести одному. Наконец-то он понял, что таилось за его беспредельной тоской по дому, которая точила его в Копенгагене, понял, почему он не смел раньше вернуться домой.
Дина сидела и курила большую сигару, подол рубашки задрался. Она с улыбкой наблюдала за Юханом. Потом спокойно начала рассказывать о своей первой ночи с Иаковом.
Юхана замутило. Все было как во сне. Слова, которые она употребляла, и то, что говорила об его отце. Потом в нем проснулось любопытство. Он как будто заглянул в замочную скважину в спальне отца.
— Если ты станешь пастором, напрасно потеряешь время, — сказала она, откидываясь на подушки.
Он в ярости набросился на нее. Таскал за волосы. Разорвал рубашку. Расцарапал руки.
Она прижала его к себе, спрятала его лицо у себя между грудями и стала качать, как ребенка. Больше она ничего не сказала. Он был дома. Хуже уже быть не могло.
