— Слишком мужеподобна, — заметил капитан. — Курит сигары и сидит на лошади, как мужик!
— Но у нее красивые розовые ногти! — сказал второй штурман и громко рыгнул.
Они сели в лодку и направились к своей тяжелой лодье.
Она чуть-чуть покачивалась на волнах. Было безветрие.
Их голоса далеко разносились в тишине. Они звучали стройно, напевно, незнакомо. Почти нежно. Словно убаюкивали ребенка.
Той майской ночью Дина приняла решение. Она поедет со шхуной в Берген. Теперь уже она могла и заснуть.
Повернув Вороного, Дина поехала домой.
Болота цвели. На березах у ручья появились листочки, маленькие, словно мышиные ушки.
Из кухонной трубы поднимался тонкий дымок. Значит, Олине уже встала и готовила завтрак.
Когда Дина снимала башмаки, явился Иаков. Он напомнил ей, как они вместе ездили в Берген. Об их скачке в постели на постоялом дворе в Грётёйе.
Но Иаков явно боялся, что она уедет. Ведь в Бергене столько мужчин. По всему побережью много мужчин. Всюду одни мужчины.
Когда шхуна была уже оснащена и нагружена, Дина объявила, что тоже едет.
Матушку Карен эта новость испугала — до отъезда оставалось всего три дня.
— Как ты можешь ни с того ни с сего бросать дом, милая Дина?! Это же безответственно! Управляющий лавкой — человек новый, ему еще нельзя доверить всю бухгалтерию и товары. И кто будет руководить сенокосом и ходить за скотиной, если Фома тоже уедет?
— Человек, который каждую субботу в любую погоду по любой дороге идет через горы, чтобы навестить своего отца, и возвращается обратно каждое воскресенье, как-нибудь справится с мертвыми вещами, что хранятся в ларях и на полках. А Фома… Фома останется дома.
— Но, Дина, он же просто бредит этой поездкой!
— Будет, как я сказала. Раз я уезжаю, он тем более необходим здесь.
— Но с чего тебе вдруг понадобилось в Берген? Почему ты не сказала об этом раньше?
— Мне надо вырваться отсюда. — Дина хотела уйти. Она стояла в комнате у матушки Карен. Старушка сидела у окна в мягком вечернем освещении. Но в ней самой мягкости не было.
— У тебя слишком много забот, милая Дина. Тебе надо отдохнуть. Я понимаю… Но ведь поездка в Берген — это не развлечение. И ты это знаешь.
— Я не собираюсь гнить в Рейнснесе год за годом. Мне хочется увидеть что-нибудь новое!
Слова были как крик. Словно Дина лишь сейчас поняла, что ей нужно.
— Я видела, что не все так уж ладно… Но до такой степени…
Дина не уходила, но нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.
— Ведь ты сама много ездила в молодости, матушка Карен!
— Да.
— Скажи, разве справедливо, что я прикована к одному месту на всю жизнь? Я должна быть свободна, а то я за себя не ручаюсь… Ты понимаешь?
— Я понимаю, тебе кажется, что жизнь обошла тебя стороной. Может, тебе следует найти себе мужа? Ты бы ездила почаще в Страндстедет. К ленсману. К знакомым в Тьелдсунд.
— Там я мужа не найду. Мужчины, которых стоило бы привезти в Рейнснес, не растут на березах в Тьелдсунде или в Квефьорде! — сухо сказала Дина. — Ты сама так и осталась вдовой, после того как приехала в Рейнснес.
— Да, но у меня не было усадьбы, постоялого двора и судов. На мне не лежала ответственность за людей, животных и торговлю.
— Я не собираюсь мотаться по округе и искать кого-нибудь, кто начнет меня учить, что и как нужно делать в Рейнснесе. Лучше уж просто уехать…
— Но почему ты так быстро все решила, милая Дина?
— Нужно делать что решишь, пока в тебя не закрались сомнения, — ответила Дина.
И ушла.
Фома собирался в дорогу. Он еще никогда не бывал за пределами прихода. Им владело нетерпение. По телу бежали мурашки, словно он лежал на можжевеловых ветках.
Он рассказал о предстоящей поездке людям, которые приходили в лавку. Побывал дома в Хелле и получил благословение родителей и подарки от сестер. Олине и Стине, каждая на свой лад, позаботились, чтобы в дороге он ни в чем не нуждался. Он чистил скребницей лошадей и объяснял новому конюху все, что тому следует делать.
В конюшню пришла Дина.
Некоторое время она следила за его работой, потом дружелюбно сказала:
— Когда закончишь, приходи ко мне на стеклянную веранду и захвати с собой малинового соку.
— Спасибо, приду! — Фома опустил скребницу. Новый конюх, мигая, смотрел на него. Он был преисполнен уважения к Фоме, которого Дина пригласила к себе на стеклянную веранду.
Фома шел и думал, что наконец-то дождался признания. Встречи. Но услышал от нее только трезвые слова, что он не может ехать в Берген, потому что нужен дома.
— Но, Дина! Почему? Ведь я уже все обдумал и подготовил, дал людям задания, нанял нового конюха, который знает работу и в хлеву, и в конюшне! Мой отец придет в Рейнснес на сенокос. И Карл Улса из Нессета тоже. Да еще с двумя сыновьями. Они будут работать на совесть, чтобы отработать свою повинность. Я не понимаю!..
— Чего тут понимать? — коротко бросила Дина. — Я сама еду. А это значит, что ты должен остаться!
Фома сидел на стуле у открытых дверей веранды, перед ним стоял стакан с недопитым соком. Солнце светило ему прямо в лицо. Он вспотел.
Наконец он встал. Схватил шапку и отодвинул стакан с соком подальше от края стола.
— Ах вот как! Значит, ты едешь сама! И потому нельзя ехать мне? С каких это пор я вдруг стал тут незаменим, позволь спросить?
— Ты не незаменим, Фома, — тихо сказала Дина. Она тоже встала. И была на целую голову выше его.
— Что ты хочешь этим сказать? Почему тогда…
— Незаменимы только те люди, которые делают свое дело, — жестко сказала она.
Фома повернулся и пошел. Миновал дверь. Спустился по ступенькам крыльца, крепко сжимая белые перила, лежавшие на резных балясинах, выкрашенных охрой. Он как будто сжимал шею врага. В людской он сел на свою кровать и задумался. Ему хотелось взять свой мешок, сундук, распрощаться со всеми и отправиться в Страндстедет, чтобы подыскать себе новое место. Но кто возьмет работника, сбежавшего из Рейнснеса без всякой на то причины?
Он зашел на кухню к Олине. Она уже все знала. Не стала ни о чем спрашивать, а налила ему кофе с водкой, хотя до вечера было еще далеко. Вид у этого парня с разными глазами был неважнецкий.
Фома молчал, пока Олине месила тесто. Наконец она не выдержала:
— Для рыжего ты даже слишком смел и умен, я так считаю.
Он взглянул на нее глазами обреченного человека. И все-таки у него хватило сил улыбнуться. Горький смех, родившийся где-то в глубине, вырвался наружу.
