Я и не предполагал, что ему присуща такая склонность к туманным сарказмам. Я начинал беспокоиться, потому как не мог понять, что у него на уме.
— Ты говорил с Амноном? — встревоженно спросил я.
— Я не говорил с Амноном ни худого, ни хорошего.
— Вот и молодец, — похвалил я его.
— Да и о чем говорить? — Лицо его оставалось непроницаемым, но пронзительные черные глаза не отрывались от меня, изучая. — Я ведь стараюсь учиться только тому, чего еще не знаю.
— И правильно, не о чем с ним говорить. Амнон — брат твой.
— А Фамарь — сестра моя. — Затрудняюсь сказать, содержалась ли в этой фразе ирония.
— Да.
— Ты поговоришь с Амноном? — осведомился Авессалом.
— Я буду с ним очень гневен, — ответил я. — Это я тебе обещаю.
— А ее ты увидеть не хочешь?
— Кого?
— Фамарь.
— Зачем?
— Поговорить.
— О чем?
— Она живет в моем доме, никуда не выходит. Она изменилась. Не хочет ни с кем разговаривать. Даже время от времени.
— Так как же я с ней разговаривать буду? И что я могу сказать такого, что ей поможет?
— Ты послал ее к нему.
— Он сказал, что болеет.
— Он солгал тебе.
— За это я его отругаю.
— Она совсем одна в моем доме. И все время плачет.
— Я могу утешить ее?
— Ей кажется, что во всем Израиле нет места, куда она может пойти с бесчестьем своим.
— Это мы все замнем. Никто ничего не узнает.
— А от себя она как это скроет? Он вышвырнул ее из дому, слуге велел вышвырнуть, как будто она непристойная потаскуха.
— Я тебя спрашиваю, — повторил я, — что я могу ей сказать? Что заставлю Амнона жениться на ней?
— Она и сама теперь не захочет, — ответил Авессалом.
— А чего она хочет?
— Она не хочет, чтобы отныне кто-нибудь видел ее в Израиле.
— И куда же я ее дену?
— Могу я отослать ее в Гессур, в дом царя, отца нашей матери?
— Мысль неплохая, — тут же согласился я. — Отвези ее сам.
— А что будешь делать ты?
— С Амноном? — Это был трудный вопрос. — Вслушайся в слова отца твоего, сын мой.
Я пытался уклониться от ответа и потому прибегнул к этой профессорской манере.
— Я слушаю, — отвечал Авессалом. — И изо всей силы стараюсь научиться чему-нибудь новому.
— Так вот, стало быть, и вслушайся в слова отца твоего. Она всего лишь сестра тебе. Не жена, не наложница и не дочь.
— Фамарь — твоя дочь.
— Но что же мне делать — отомстить за дочь или сохранить сына? Ответь мне, если считаешь, что это легко решить.
— А что сделаешь ты?
— Неужели ты ожидаешь, что я позволю убить его?
Разумеется, ничего я в конечном итоге делать не стал — разве что попытался припугнуть Амнона, внушить ему хоть какое-то чувство раскаяния. Так иногда просто махнуть на все рукой. Авессалом же не смог меня простить. То есть это я теперь понимаю. В ту пору я не позволил себе понять даже того, что он может винить меня в чем-то. Но какого наказания для Амнона он от меня ожидал? Как смог бы я наказать и самого Авессалома, если бы Иоав не сделал этого за меня? Заковать его в цепи?
Я действительно очень гневался на Амнона — во всяком случае, пытался разгневаться, — когда говорил с ним наедине, ну, и что проку? Вид у него был ленивый, скучающий, а мои порицания за содеянное им не произвели на него решительно никакого впечатления. Он как бы посмеивался надо мной, отделываясь независимой, исполненной превосходства улыбкой и явно питая уверенность, что никакого наказания я на него не наложу. Пока я разорялся, он причесывался. Кудри Амнона были свеженамасленны, а браслетов на руках его сверкало гораздо больше, чем мне хотелось бы видеть на любом мужчине. О насилии, учиненном им над Фамарью, Амнон сожалел не больше, чем об оскорблении, нанесенном мне, его царю и отцу, тем, что он заставил меня сыграть при нем роль сводника. Я отчитал его и за это прегрешение, что, впрочем, подействовало на него не сильнее остальных моих инвектив.
— Тебе не следовало использовать меня как пешку в твоей игре, — укорил я его. — Зачем ты выставил меня таким идиотом?
Мои протесты лишь позабавили Амнона.
— Хотел посмотреть — получится ли? Ты что, шуток не понимаешь? А ведь ты на меня сердишься, верно? Это просто в глаза бросается.
— Очень.
— Я вижу. Хотя, по правде сказать, не понимаю из-за чего. Я влюбился в Фамарь и так томился этой любовью, что не мог даже есть и худел с каждым днем. Чего тут непонятного? Или необычайного? Знаешь, она сама больше всех виновата. Разве не она меня до этого довела? Если она не хотела, чтобы я ее осилил, нечего было приходить в дом мой.
С минуту я глядел на него, разинув рот.
— Это же я ее к тебе послал.
— А вот и не надо было, — мягко пожурил он меня.
— Но ты же сам меня попросил.
— И уж конечно, не следовало ей оставаться со мной наедине, в спальне.
— Да ведь ты отослал слуг своих.
— И потом, она не кричала, ведь так? Мы же не где-нибудь находились, а в городе, верно? Надо было кричать. А теперь на ней вины не меньше, чем на мне, так что ее еще могут и камнями побить до смерти.
— Но кто бы пришел ей на помощь? Ты все-таки царский сын.
— Без разницы, — возразил он. — Раз ты в городе, значит, кричи.
— То есть это она во всем виновата?
— Слушай, а ты-то чего так расстраиваешься? — безмятежно поинтересовался Амнон. — Рано или поздно я стану царем, и все это не будет иметь ровно никакого значения, правильно?
— Девочка обесчещена, Амнон, — попытался втолковать ему я, — она плачет и остановиться не может. И не выходит из дому.
Амнон пожал плечьми:
— Если я начну волноваться по поводу каждой обесчещенной девушки, мне других насиловать некогда будет.
— И неужели необходимо было выгонять ее после из дому?
— Она мне стала противна, папа. Что же мне оставалось делать? Ненависть, какою я возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней, вот я и захотел избавиться от нее поскорее. Неужели ты не проникаешься ненавистью к женщине после того, как ложишься с нею?
— Никогда, — ответил я и, поразмыслив, добавил: — Разве что она оказывается слишком разговорчивой.
— А мне вот и того не требуется, — сообщил он, словно бы дивясь себе самому. — Я их почти всегда потом ненавижу. Вот, пожалуй, единственное, что беспокоит меня во всей этой истории. Наверное, у меня проблемы с психикой. Стоит мне заняться с женщиной сексом, как я проникаюсь к ней отвращением. Ты чего на меня так смотришь?
