Но ведь Ахав воздвигал алтари Ваалу и поражал истинно верующих в Иегову, и Бог возненавидел его и Иезавель за это и за многие злые дела, сотворенные ими. А я всего только спал с чужою женой.
— И послал мужа ее на смерть, — слышу я, как Бог поправил бы меня, если б мы с Ним опять разговорились, как в прошлом.
— Это Дьявол меня подучил, — напомнил бы я Ему защищаясь.
— Да нет никакого Дьявола, — ответил бы Он.
— Как же нет? А Сад Едемский?
И Он говорит мне:
— А там была обычная змея. Вот ее ты и поищи.
Я знаю, вина не на звездах моих, а на мне. Я научился столь многому, от чего нет мне ни малой пользы. Мозг человеческий обладает собственным разумом.
13
В пещере Махпеле
Попытайтесь, однако ж, втолковать Вирсавии что-нибудь сложное.
— Есть, стало быть, на свете божество, — объясняю я ей из чистого альтруизма, желая смягчить разочарование, неизбежность которого вполне сознаю, — устраивающее наши судьбы, а все «вчера» лишь озаряют путь к могиле пыльной.
Вирсавия, с таким видом, будто я говорю с ней на тарабарском языке, предпринимает еще одну пустую попытку склонить меня на сторону Соломона. «Два сносим, один в уме» — такой была данная ею радостная оценка ситуации, сложившейся к моему возвращению из Маханаима в Иерусалим.
— Я хочу, — просит она теперь, — чтобы ты обошел Адонию и назвал своим наследником Соломона. И ты должен сделать это до пира Адонии, пока люди еще склонны прислушиваться к твоим словам, чтобы после твоей смерти никакие споры не возникали.
— Вирсавия, а Вирсавия, — ласково спрашиваю я, — ну укажи ты мне хоть одну причину, по которой я должен это сделать?
Ответ ее честен:
— Потому что я так хочу.
— А других у тебя не имеется?
— Пожалуйста, не заставляй меня их выдумывать.
Ее безответственная самоуверенность понемногу уступает место страху, по мере того как она наблюдает за моим все продолжающимся дряхлением и видит, что Адония возвышается, словно бы всасывая в себя покидающий меня воздух. Я слышу все больше и больше разговоров о пире под открытым небом, который он намерен задать у подножья стоящего невдалеке от города холма. Время уже назначено. Говорят, там собираются подавать мясо, и я почти жалею, что отказал Адонии. Не иначе как барбекю будут готовить. Длинные деревянные столы расставят квадратом, а над ними, на случай дождя, натянут навес из белой в желтую полосу ткани. С улицы до меня все чаще доносятся крики: «Да здравствует Адония!» Голоса кричащих сильно смахивают на голоса пятидесяти скороходов, которых Адония нанял, чтобы они бежали перед его колесницей. Ну и что в этом дурного? Какая мне разница, будет он здравствовать, когда меня уже не станет среди живых и я почию с отцами моими, или не будет? Я все чаще ловлю себя на размышлениях о том, достаточно ли меня почитают, чтобы похоронить в пещере Махпеле, что в Мамре, против Хеврона, где я буду покоиться с предками моими Авраамом и Саррой, Исааком и Ревеккой, Иаковом и Лией. Вот было бы мило, правда? — еще одна почесть, к которой я буду уже нечувствителен. То-то я обрадуюсь!
Вирсавия потратила какое-то время, стараясь ради достижения своей цели привлечь на свою сторону влияние Ависаги, пока не обнаружила, что очаровательная юная служаночка никакого влияния на меня не имеет.
— Не может Соломон быть царем, — объявляю я ей в который раз, надеясь, что этот будет последним. Соломону куда лучше подошла бы роль одной из тех обезьян, к которым он так неравнодушен. А Адония мог бы стать хорошим павлином. — Он глуп, Вирсавия, глуп. Он и минуты не протянет.
— Я сидела бы от него по правую руку и подавала советы.
— Знаешь, что он сказал мне в последнюю нашу встречу? Ты не поверишь.
— Мне он сказал, что ты не дал ему возможности все объяснить.
— Он хочет построить военно-морской флот!
— А кому мешает военно-морской флот?
— Когда дело доходит до управления страной, ты оказываешься не умнее его. У него же нет ни капли мозгов.
— А зачем нужны мозги, — спрашивает она, — когда дело доходит до управления страной?
Тут она, пожалуй, попала в точку, однако я не позволяю отвлечь себя от основной нашей темы.
— Склонись перед Адонией, — наставляю я ее, — приветствуй его и служи ему.
— Я скорее полы пойду мыть.
— Он будет царем, когда я умру.
— Тогда уж лучше живи во веки веков.
Я хихикаю.
Когда же меня наконец вынуждают принять решение, все происходит так быстро, что я ничего не успеваю обдумать.
14
Книга Царств
— Ну вот все и кончилось, верно? — говорю я Ависаге Сунамитянке, которая молча слушает меня с серьезным, сдержанным, замкнутым лицом. От нее исходит аромат жасмина и мыла; пальцы ее приятно отзываются кориандром. Она омывает меня на ночь, нежными движениями расчесывает мои белые волосы, прочищает уголки моих глаз водным раствором глицерина, которым пропитаны теплые катышки белой ваты. Страстная потребность служить мне так и осталась в ней незамутненной и проникающей все ее существо. Поэтому, заново омывшись, умастившись и надушившись, она на несколько мгновений застывает передо мной нагая, чтобы мы могли окинуть друг друга любовными взглядами, прежде чем она свернется рядом со мною в клубочек и положит голову мне на грудь. Звучит неплохо, верно? Но я не согреюсь. И не познаю ее в супружестве. Меня в который раз охватывает желание обладать Вирсавией, которая по-прежнему отказывает мне.
— После всего, что я для тебя сделал?
— У меня забот полон рот.
Вирсавия у нас теперь царица-мать, сидящая по правую руку от сына, и когда она отказывает мне, то выдвигает в качестве дополнительного оправдания довод, что это-де ей теперь не к лицу. Соломон победил, Адония проиграл. Неопределенность и нерешительность не пропитывают более воздуха столицы. Соломон восседает на престоле вместо меня, Адония же пообещал вести себя, как хороший мальчик — после того как ему пришлось укрыться в святилище и ухватиться за роги жертвенника, чтобы его не умертвили мечом. Будет вести себя честно, так не умертвят, послал сказать ему Соломон — сам, ни у кого не спросясь, чем сильно меня удивил. Народ же, прослышав, что гражданская война отменяется, снова высыпал на улицы и радовался, крича на сей раз: «Да здравствует царь! Боже, храни царя Соломона!» В общем-то, это меня не очень расстроило, хотя слова звучат для меня странновато, и, наверное, я к ним никогда не привыкну. Почему все так повернулось, остается своего рода загадкой, даже для меня. Я, впрочем, сознаю, что разумные соображения особой роли тут не играли. Дело вовсе не в том, что я отдал предпочтение одному сыну перед другим, бессмысленному скопидому перед бессмысленным же поверхностным повесой, человеку с манерами танцмейстера перед человеком с нравственным чувством шлюхи. Сказать по правде, меня воротит от обоих. Сказать по правде, я сделал это в приступе раздражения, ну и еще во имя любви. Я выбрал Вирсавию, потому что когда-то, на несколько лет моей жизни, она сделала меня счастливым, чего никому, кроме Авигеи, не удавалось.
