— Но это неправда, — ответил Самуил.
— А как он об этом узнает? Пусть его думает, будто он царь. Ну, хоть у Бога спроси, правильно это будет или неправильно.
Сам того не желая, я опять наступил ему на больную мозоль; с секунду Самуил боролся с досадой, но ответил мне все-таки вежливо:
— Думаешь, я не спрашивал? По-твоему, я совсем тупой или что? Конечно, я спрашивал Бога об этом.
— И Бог сказал «да»?
— Он не сказал «нет»! — рявкнул Самуил, а затем продолжил, уже более мирно: — Он вообще ничего не сказал. Бог мне больше не отвечает, — признался Самуил дрогнувшим от унижения голосом.
— И тебе тоже? — воскликнул я. — Вот и Саул то же самое про себя говорил. Что за чертовщина творится в наши дни с Богом?
Самуил пожал плечами:
— Откуда мне знать?
— Может быть, — высказал я гипотезу, вновь углубившись в ту же не нанесенную пока на карты интеллектуальную территорию, которую я один раз уже попробовал, без должной осмотрительности, исследовать на пару с Саулом, — может быть, Бог умер?
Ответ Самуила был краток:
— Бог может умереть?
— А разве не может?
— Если Он Бог, то Он умереть не может, дурень, — наставительно изрек Самуил. — Если Он умер, то Он не может быть Богом. Значит, это был кто-то другой. И хватит вздор молоть.
— Ладно, тогда давай Его вместе спросим, — с энтузиазмом предложил я. — Говорят же, что Он меня возлюбил. Попробуй принести Ему новую жертву.
— А-а, только телицу зря тратить.
— Ну хорошо, обойдемся без жертвы, — настаивал я. — За спрос же денег не берут, верно? Хоть выясним, может ли Саул стать царем.
— Царем-шмулем, — нараспев отозвался Самуил.
Этого я как-то не понял.
— Этого я как-то не понимаю.
— Присловье такое.
— Старинное?
Вопрос его почему-то разозлил.
— Как оно может быть старинным, осел? Разве Саул не первый наш царь? Слушай, ты думаешь, я Его мало спрашивал? Только этим и занимался. Думаешь, нам с Богом наплевать на Саула? Думаешь, мы не любим его? Мы жалеем его, сокрушаемся о нем, мы ему сострадаем. Бог однажды даже укорил меня за то, что я слишком долго печалился о Сауле. Как раз перед тем, как велел мне наполнить рог мой елеем и отыскать тебя. Что за несчастный был день! Ты и представить не можешь, до чего не понравился мне твой вид. С Саулом было куда спокойнее. Он всего-то и сделал, что не послушался меня один-единственный раз. А я, дурак, взъярился и наговорил ему гадостей.
— Так вернись к нему и извинись, — предложил я, благородно оставляя без внимания его оскорбительные и совершенно беспочвенные выпады в мой адрес. — Скажи, что ошибся.
Самуил напрягся как струна и холодно вопросил:
— Я должен сказать ему, что ошибся?
— Ладно, скажи, что ошибся Бог.
— Вот это больше похоже на правду, — согласился Самуил. — Этому Саул, пожалуй, поверил бы. Да только Господь не человек и сокрушаться Ему несвойственно.
— Но ведь ты и один можешь все провернуть, — льстиво сказал я. — Скажи Саулу, что решил дать ему еще один шанс. Сам же говоришь, что он несчастен. Вот и пусть его порадуется, хотя бы напоследок.
В ответе Самуила не было ничего, кроме злобного наслаждения.
— Пусть его медленно корчится, — произнес он, и глаза его вспыхнули, — медленно корчится на ветру.
На миг я лишился дара речи.
— Я думал, ты любишь Саула! — в конце концов воскликнул я. — Ты же сказал, что вы с Богом жалеете его, сочувствуете ему и хотите явить ему сострадание.
— Это мы только так, для виду.
Самуил возвратился в Раму, где ему выпало счастье помереть еще до того, как Саул, перерезавший священников Номвы и обнаруживший методом проб и ошибок, что человеку высокопоставленному сходит с рук любое злодейство, добрался туда, чтобы зарезать заодно и его.
Подобно псу, возвращающемуся на блевотину свою, или глупому, повторяющему глупость свою, я вскоре уже топал назад, в Гиву, хоть здравый смысл и твердил мне, что лев может ждать меня на площадях ее. Я шел извилистыми горными тропами, пустевшими после наступления темноты, уклоняясь от больших дорог, пронизывавших деревни, из опасения, что и на их площадях возьмет да и сыщется какой-нибудь лев. И всю дорогу я плакал. Я возвращался к Саулу, точно загипнотизированный, влекомый мечтательным стремлением восстановить добрые отношения с человеком, оставившим во мне глубочайший, сравнительно с другими людьми, отпечаток, — хоть я и понимал уже, что человек он безумный и смертельно опасный, а возможно также, неинтересный и глупый. Я все еще видел в нем отца, покровителя и хотел любой ценой остаться с ним рядом. Хотите верьте, хотите нет, меня также тянуло к Мелхоле. Саул был единственным на земле существом, к которому мне удалось проникнуться сыновней любовью; а дом его, к добру или к худу, оказался единственным, в котором я когда-либо чувствовал себя как дома. Прояви он ко мне хоть на гран больше отеческих чувств, и я стал бы поклоняться ему как Богу. Прояви ко мне Бог хоть толику этих чувств, и я полюбил бы Его как родного отца. Но даже когда Бог хорошо ко мне относился, никакой особенной доброты я в Нем не наблюдал.
И в то же самое время должен признать: мысль о том, что мне предстоит сменить на царстве Саула, вовсе не представлялась мне неприятной, а мечтания мои на сей счет никогда не прерывались на долгие сроки.
Разум твердил мне, что эта последняя попытка примирения с Саулом останется безуспешной. Сердце говорило, что я навеки изгнан из единственного гнезда, в котором мог жить, не ощущая себя никому не нужным чужаком, лишенным прошлого и не имеющим сколько-нибудь определенного будущего. И все же я принудил себя сделать эту попытку, хотя предчувствие тщеты ее давило мне грудь, подобно наковальне. К Саулу я относился с высокомерием меньшим, нежели к Богу. Я понимал, что Саул спятил, и все же стремился добиться его любви и прощения. Я и теперь не оставил бы этих стараний, если б Саул был еще жив. Я не переношу одиночества. И никогда не переносил.
Проникнув в Гиву после захода солнца, я втайне встретился с Ионафаном, питая постыдное упование выдавить из него, старшего сына царя, хотя бы самую мутную каплю надежды. Взамен же я получил окончательно сбивший меня с толку сюрприз.
— Ионафан, пожалуйста, помоги мне, — попросил я в самом начале нашего разговора, никому до конца не веря, даже ему. Мы совещались с ним на лесистой окраине того самого утыканного иссохшей пшеничной стерней продолговатого поля, по которому столь задушевно прогуливались с Саулом в ту волшебную лунную ночь. Снова веял с далекого моря благоуханный ветерок, ласковый, наполненный пьянящими ароматами слив, и дынь, и синих виноградин в давильном прессе. — Ты ведь можешь еще разок поговорить с ним обо мне. Приглядись к нему завтра вечером за обедом. Попробуй выяснить, простил ли он меня или по-прежнему хочет убить. А после приходи сюда и скажи мне.
