Однако до той поры мне редко удавалось перевести дыхание даже для того, чтобы толком выспаться ночью. Я был анафемой для всякого, кто меня знал, изгнанником, ненавидимым жестоким царем, угрозой для любого, к кому я приближался, всеми проклятым чужаком в чужой стране, который не мог, не подвергая смертельному риску всех окружающих, обратиться к кому бы то ни было с простой просьбой: «Дай мне немного воды напиться, я пить хочу». Всякий, кто, даже не ведая ни о чем, помогал мне в моей одинокой борьбе за выживание, подвергал свою жизнь опасности. Посмотрите, что случилось с Ахимелехом и другими священниками Номвы и с семьями их.
Итак, стремясь обмануть ожидания врагов моих и избежать поимки, я направился не на юг, в Иудею, а в противоположную сторону, в город Номву, чтобы добыть себе меч и немного хлеба, наврал там что следовало и в итоге оставил за своею спиной столь варварский, невообразимый погром. Встреча с Доиком Идумеянином наконец открыла мне глаза на отчаянную серьезность моего положения: возможность свободно разгуливать по Израилю просуществует для меня очень недолгое время. Я притворился, будто не узнал его, но в тот же день, немного передохнув, бежал оттуда из страха перед Саулом. В тогдашних обстоятельствах, какой бы договор мы с ним ни заключили, он стоил бы немного, ибо лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено. Разве и сам я не узнал этого после того, как поддался несколько раз склонности к самоанализу? Не подвергая жизни своей внимательному рассмотрению, не стоит и жить, я знаю. А подвергая, по-вашему, стоит? От первородных грехов все равно никуда ведь не денешься, ибо, не совершив ни единого из деяний, в которых обвинял меня Саул, я тем не менее повинен во всех них. В воспаленном воображении Саула я желал отнять у него царство и жизнь. На деле же я большую часть времени желал получить тазик с холодной водой для ног и чашку горячего чечевичного супа. Да я бы многое множество раз отдал за чечевичную похлебку мое первородство.
Я знаю, глупый ходит во тьме, но что мне еще оставалось? Я сменил курс и направился к югу. Передвигался я, сколько мог, по ночам, сознавая, что лучшее, самое лучшее для меня — это обогнуть знакомые, мирные места Иудеи и проникнуть в земли филистимские гораздо дальше, чем проникал я прежде. В сухую погоду я урывал от силы часок для сна, ночуя в руслах высохших рек. В бурю укрывался в известняковых пещерах и слушал, как порывы дождя и ветра хлещут снаружи, обгрызая, будто страшная саранча, стены природных порталов, под которые я заползал. День за днем моими наиболее приятными компаньонами оказывались светляки да гекконы. Был град и огонь между градом. Можете мне поверить, гнев царя — как рев льва, и гнев Саула преобразил меня в изгнанника и бродягу, сделав ненавистным для всех жителей земли сей. Думаете, подобная жизнь была мне в охотку? Нет, ничего, кроме опустошенности и изумления, я не испытывал, мне казалось, будто земля снова стала безвидна и пуста и тьма воцарилась над бездною. Людского общества я избегал. Я вспоминал веселые голоса, скрип жерновов, свет свечи и томился по ним. Днем я, невидимый, проходил спутанными зарослями горного вереска, ночью прокрадывался через деревни и городки, дождавшись, когда опустеют улицы. Я крал еду, воровал виноград и плоды летние в чужих погребах и садах. Все вниз и вниз и все ближе к морю шел я каменными холмами, пока Иудея не осталась далеко позади, а земля филистимская не легла предо мной желанным убежищем. Я чувствовал себя победителем, хотя мне всего лишь удалось уцелеть. До побережья было еще далеко, и я пошел в Геф.
Дважды за мою долгую и не скупую на события жизнь обращался я в поисках убежища к Анхусу Гефскому. В первый раз он меня вышвырнул. Во второй — принял меня и мою небольшую армию из шести сотен бойцов с распростертыми объятиями и выделил мне южную территорию Секелаг на предмет общего надзора, поддержания порядка, а также на поток и разграбление. Этот раз был первым. Поверьте, когда наступают горести, они идут не разрозненными лазутчиками, но батальонами. Пришла беда — отворяй ворота.
Меня засекли через несколько минут после того, как я вошел в первую же харчевню, какую увидел, миновав городские ворота. Не знаю, почему меня опознали так быстро — делать изображения друг друга нам не дозволялось, и мы никогда их не делали. И не в еврейской моей внешности причина. Я вовсе не выглядел таким уж откровенным евреем, да среди посетителей той просторной харчевни колоритных евреев из самых разных мест, а также хетов, мадианитян, хананеев и прочих семитов хватало и без меня. Причина, полагаю, в том, что я был известен и, вероятно, в прошлом меня показывали кому-то из сидевших в харчевне филистимских воинов. Должен признать, я уже в ту пору стал чем-то вроде легенды своего времени.
Меньше всего я нуждался в новых неприятностях, и особенно в Гефе. Больше всего — в купании и в хорошем обеде. Дежурным блюдом в этой филистимской харчевне была в тот день водяная змея с угрятами. Я попросил пива и заказал для начала жареную белую рыбу с креветками, гречневую кашу со шкварками и свиную отбивную с картофельными оладьями. Мне ничего еще не принесли, а я уже начал с нарастающей тревогой понимать, что обычный для подобного места гвалт все более вытесняется суматошливым шумом узнавания. Я видел, что становлюсь объектом внимания и догадок со стороны нескольких компаний филистимских солдат, понемногу смыкавшихся одна с другой и подбиравшихся поближе ко мне, жаждая информации. Уж не Давид ли это, вот что им не терпелось узнать — поначалу друг у друга, а там и у меня. Что за Давид? Какой такой Давид? Да не тот ли, которому пели в хороводах и говорили, что Саул перебил их тысячи, а Давид десятки тысяч? Неужто тот самый Давид? И я, как последний шмук
[8]
ответил — тот самый.
Можете говорить все что угодно об отсутствии у филистимлян тонкого эстетического чутья, но ребята они крепкие, я ахнуть не успел, как меня закатали в ковер и отволокли, точно штуку шерстяной материи, в залу, посреди которой на кошмарного облика дубовом кресле, который он именовал престолом, восседал царь Анхус Гефский. Еще только выкатывая меня из грязного тряпья, эти молодцы ударились в воспоминания, и жутковатое видение Самсона, безглазого в Газе, заплясало у меня в голове. Они галдели об ослеплении и о том, как они отрежут большие пальцы на моих руках и ногах. Я положил слова эти в сердце своем и сильно испугался. Сторговаться с Анхусом мне было не на чем, я понимал, что нужно так или иначе изменить лице свое пред ними. И я не сходя с места решил облечься, что называется, в причуды, а там будь что будет. А вы думали, откуда Шекспир на самом-то деле взял основную идею «Гамлета»?
Начал я с песенки. «Сереют небеса, но что за чудеса — с тобой они всегда сини, о санни-бой», — без всякого предупреждения запел я громким, мелодраматичнейшим голосом, на какой был способен, повергнув в изумление всех, кто столпился в огромной, обшитой деревом зале.
Филистимская доктрина той поры утверждала, будто безумие заразительно, последующие же научные изыскания доказали, что это примитивное суеверие более чем справедливо.
Взяв их на испуг, я принялся безобразничать уже без всякого зазрения совести. Я подскочил к ошеломленному монарху, ухватил его за руку, прижал ладонь свободной своей руки к груди, изображая непереносимую глубину чувств, разинул пасть, сколько мог шире, и проревел второй куплет. Анхус дергался так, словно его прокаженный изловил. Наконец он вырвался и с визгом соскочил с престола, но я не отставал от него, в ужасе пятившегося. Бедняга Анхус. Я завращал глазами, стараясь, чтобы они описывали в орбитах полный круг, и угостил его очень похожей имитацией хохота еврейской пятнистой гиены. Всеми способами, какие мне удавалось придумать, я изображал безумного в их глазах. Я чертил на дверях, выл, как бьющаяся в падучей собака, и пускал слюну по бороде своей. Анхус скулил и взвизгивал от страха всякий раз, как я, растопыря руки и притворяясь, будто намереваюсь наградить его некоей смертельной заразой, делал шаг в его сторону. На людей, притащивших меня к нему, он взирал в яростном гневе.
