С той-то поры я и жду не дождусь, когда Иоав совершит ошибку, которая позволит мне снести ему голову во имя соблюдения интересов нации. Как рад был бы я услышать гневные клики протеста, возбужденные им в народе. Возможно, сейчас, всячески помогая моему старшему сыну Адонии в приготовлениях к пиру на свежем воздухе, каковой они желают устроить, Иоав именно такую ошибку и совершает. Намереваются ли они провозгласить Адонию царем? Между утверждением, что он будет царем, и провозглашением его таковым есть-таки немалая разница. Вирсавия донесла мне, что Иоав уже порекомендовал Адонии поставщика провизии для этого пира — брата своей жены. И именно Иоав, руководствуясь, не знаю какими, преступными или иными, мотивами, склонил меня некогда вернуть в город единственного в мире человека, которого я пуще всего желал видеть вблизи себя — все того же Авессалома.
Поди-ка в них разберись. Кажется, дня не прошло, а Авессалом уже поджег принадлежавшее Иоаву ячменное поле. Я улыбался от гордости за моего разудалого сына, слушая, как доблестный Иоав ноет, точно баба:
— Он говорит, что все мои поля пережжет, если я не умолю тебя, чтобы ты позволил ему свидеться с тобой. Он уж два года как здесь, Давид. Зачем было возвращать его из изгнания, если ты не позволяешь ему увидеть лицо твое?
— А зачем ты настаивал, чтобы я его возвратил?
— Да разве тебе не хочется снова увидеть его, поговорить с ним?
Сердце мое дрогнуло, я смилостивился и снял запрет, запрещавший Авессалому появляться в моем присутствии, и наконец допустил его в дом мой. Я поцеловал его при встрече. Я обнял его, и держал в объятиях, и залился слезами, не дожидаясь, когда он начнет оправдываться в убийстве своего брата Амнона. Я ведь никогда и не понукал его просить меня о прощении. Я назначил Авессалома моим наместником, поставил его принимать жалобщиков, выслушивать коих у меня не хватало терпения. Он снова стал зеницей ока моего.
И опять-таки не прошло, казалось, и дня, как зеница ока моего уже летела на Иерусалим в вихре огня, на колесницах горячих коней, а я, прихватив весь мой необъятный домашний скарб, бежал из собственного города со всей доступной мне скоростью. Как удалось ему в столь краткие сроки организовать такой большой, такой яростный бунт? И зачем?
Времена стояли не лучшие, допускаю, но ведь и не худшие же! Я не мог поверить, что ему удалось продвинуться так далеко и так быстро без подрывного потворства людей, облеченных властью и стоявших очень близко ко мне. И я был прав. Амессай, мой племянник, стал начальником его войска. Ахитофел, самый хитрый, самый стоический и прагматичный из моих советников, тоже оказался предателем. И я никак не мог забыть о том, что именно Иоав и никто иной донимал меня просьбами отменить ссылку Авессалома, а после отмены даровать ему амнистию. Спускаясь по склону, который, как мне казалось, символически изображал утрату мною всякого могущества, я видел за каждым кустом затаившегося, точно медведь, Иоава.
Не удивительно ли, что этот человек, не подвластный каким бы то ни было сантиментам, столь верно читал в моем сердце, да еще и взял на себя труд лезть ко мне с просьбами? И то, и другое было ничуть на него не похоже. Собственно говоря, за долгие наши жизни то был единственный случай, когда он подобающим образом выразил мне почтение как своему царю, — и это еще одна деталь, которая и поныне питает мои подозрения на его счет. Я и по сей день уверен, что именно история с ячменным полем отдалила его от Авессалома. Иоав так просто обид не прощает.
Чтобы осуществить свой хитрый план возвращения Авессалома, Иоав заручился поддержкой умной женщины из Фекои, сумевшей сыграть на моих чувствах. Он одел ее во вдовье платье и прислал ко мне с плаксивой небылицей касательно убийства в семье и побега, небылицей, столь схожей с моей несчастной трагедией, что бабе этой удалось в итоге извлечь из вынесенного мною по ее делу милосердного решения мораль, позволявшую разрешить мою собственную дилемму. Я чуть из кожи не выпрыгнул, услышав, как она говорит:
— Почему же тогда не возвращает царь изгнанника своего? Ибо мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать.
Притч я никогда не любил.
— Кто вложил в уста твои все эти слова? — пожелал я узнать.
Тут и Иоав объявился на сцене, чтобы высказаться уже в открытую:
— Ах, Давид, Давид, ну что ты дуришь? Верни его, верни. Видно же, что ты по нему тоскуешь. Ты царь. Что захочешь, то и сделаешь.
— Он нарушил закон. — Я сам услышал, как дрогнул мой голос. Я не мог равнодушно обсуждать эту тему. — Он совершил преступление.
Тон Иоава стал почти покровительственным:
— Да нет никаких законов, Давид. Это я, Иоав, тебе говорю. И преступлений никаких тоже не существует.
— А закон Божий?
— Закон Божий… — с циничной ухмылкой откликнулся он.
— А «не убий»?
— А чем мы с тобой только и занимаемся?
— А «не убий брата своего»?
— Так он же был ему братом только наполовину. И вообще, где это написано? Каин убил Авеля, но разве Бог не обязался его защищать? И какая, в конце концов, разница, если ты по нему тоскуешь? Делай что хочешь. Давид, Давид, жизнь коротка. Мы все обратимся в прах, даже ты. Ну и верни его. Зачем причинять себе страдания? Я ведь не часто с тобой о таких вещах говорю.
— Тебе не по силам видеть, как я страдаю? — удивился я.
— Мне по силам видеть, как ты страдаешь, — поправил меня Иоав. — Мне просто неприятно видеть грустного царя. Я вон и Саула за это никогда не любил. Если царь в печали, на что тогда надеяться всем остальным? Давай я съезжу в Гессур и привезу его.
— Хорошо, — в конце концов сдался я, и гигантская волна облегчения омыла мою душу. — Пойди в Гессур и возврати домой отрока Авессалома. Пусть он чувствует себя не в меньшей безопасности, чем Каин. Но пусть он возвратится в дом свой, а лица моего не видит. Не все сразу, знаешь ли.
Вот тогда-то Иоав и пал лицом на землю — единственный раз за сорок лет моего правления, — и поклонился, и благословил царя, то есть меня, и сказал:
— Теперь знает раб твой, что обрел благоволение пред очами твоими.
Кто бы подумал, что он когда-либо считал себя рабом моим?
— И дай ему понять, — прибавил я, понижая голос, дабы внушить Иоаву, что это дело серьезное, шепотом, на ухо, чтобы никто не услышал, что я извиняюсь. — Скажи, что я очень сожалею об этой истории. Мне следовало как-то наказать Амнона за содеянное им, но я и поныне не знаю как. Амнон тоже был моим сыном.
Можете поставить последний ваш доллар на то, что Иоав-то уж знал бы как. Да, но зачем все-таки он вообще полез в это дело?
Едва успев вернуться, мой сын Авессалом уже стал для всего города притчей во языцех. Я таял от гордости за лестный прием, который он, как я знал, получает повсюду. Я мечтал увидеться с ним все те два года, которые позволил ему прожить вблизи от меня, не подпуская, однако ж, к себе. Я расцветал, получая о нем даже обрывки сведений. Не было во всем Израиле мужчины столь красивого, как Авессалом, и столько хвалимого, как он; от подошвы ног до верха головы его не имелось в нем недостатка. Когда он стриг голову свою, — а он стриг ее каждый год, потому что она отягощала его, — то волоса с головы его весили двести сиклей, а это больше пяти фунтов. Даже если отбросить вес притираний, все равно получается недурная в рассуждении растительности голова. Сколько раз меня подмывало желание полюбоваться им, сколько раз я сожалел о собственном предписании, запрещавшем нашу встречу! Авессалом завел у себя колесницы, и лошадей, и пятьдесят скороходов, которые бежали перед ним, расчищая улицы, по которым он ехал. Кто тогда помышлял об Адонии, который и ныне выглядит лишь бледной копией Авессалома? Соломон? Этого и вовсе игнорировали. И вот, никто даже ахнуть не успел, как Авессалом спалил ячменное поле Иоава. Должен признаться, я хохотал, услышав об этом.
