— Если лежат двое, — убеждала меня Авигея, — то тепло им; а одному как согреться?
— Одному-то как согреться? — попробовал я однажды вразумить Вирсавию, надумав лестью заманить ее в постель.
— У тебя есть для этого Ависага, — не пожелав даже с места сдвинуться, парировала она. — Тебе ее на то и выдали.
Вирсавии хватает уютного тепла, которым греют ее честолюбивые замыслы насчет сына и на свой собственный.
Авигея была старше меня и понесла уже очень поздно. Что поделаешь, амниокентезии у нас тогда, разумеется, не было; Далуиа родился монголоидом. Позже, уже в Паралипаменонах, мы попробовали переименовать его в Даниила, но и это не помогло. Так он монголоидом и остался, а потом как-то неприметно умер, что ли. Для нас все это стало вечным источником печали. Я хотел бы иметь от Авигеи детей. Мне бы даже девочка сгодилась. Уже под конец ее дней мы любовно озирали годы, проведенные вместе, и дивились удаче, которая свела нас в той счастливой встрече, приведшей к браку, который, казалось, был заключен на небесах. С самого начала разговоры наши наполнял любовный пыл.
— Дай, Авигея, мне бессмертье поцелуем, — попрошу, бывало, я.
— Останься со мной, доколе день дышит прохладою, и убегают тени, — отзывалась она.
Она боялась темноты. Но голос ее всегда оставался мягок, качество, в женщине редкостное.
— Я пожелал тебя в самый первый день, — множество раз бахвалился я в успокоительных беседах, которые мы с нею вели. — В ту минуту, как ты поклонилась и подняла на меня глаза и я разглядел лицо твое. Ты всегда так прекрасна.
— И я пожелала тебя, — каждый раз, не колеблясь, признавалась она.
— Я думаю, тебе можно сказать. Я заметил тогда, как ты, не отрывая глаз, любуешься браслетом на руке моей.
— Надо же было на что-то смотреть. Все время глядеть тебе прямо в глаза я не могла.
— Мне так не хотелось тебя отпускать.
— И мне уходить не хотелось.
— Но я не хотел принуждать тебя остаться.
— Нет, так поступать тебе не следовало.
— Это не в моих правилах.
— И все же мне хотелось тогда узнать, таковы ли помыслы твои.
— Когда умер Навал, я, едва прослышав об этом, решил сделать тебе предложение. Не скажу, чтобы смерть его меня обрадовала, но и горя особого я не испытал.
— Я так жаждала получить от тебя весточку. Едва он заболел, едва конец его приблизился, я только о ней и думала. Если бы ты не послал за мной, я нашла бы повод вернуться и снова увидеть тебя.
— Я люблю тебя, Авигея. Я полюбил тебя с самой первой минуты. Такого я ни одной из моих жен не говорил.
— Даже Вирсавии?
— Ну, не считая Вирсавии. Вирсавии я тоже так говорю, но с ней эти слова значат что-то совсем другое.
— И я люблю тебя. Но только знаешь, Давид. Ты все еще страдаешь, сильно страдаешь, ведь правда? Мне кажется, что тебе никак не удается по-настоящему развеселиться.
— Я тоскую по моему ребенку.
— Я тоже.
— Как жаль, что у нас не было других. Я тоскую по всем моим мертвым детям. Особенно по младенцам.
— Хочешь немного ячменного хлеба, милый, с чечевичной похлебкой, фигами, оливами и пореем?
— Нет, Авигея, спасибо. Я недавно поел.
Кто нашел добрую жену, тот нашел благо. А мне так повезло с Авигеей, что я нашел себе еще пятнадцать — семерых до того, как одолел Авенира с его марионеткой Иевосфеем, а остальных в Иерусалиме, когда отбил город у иевусеев и учредил в нем дом свой и политическую штаб-квартиру. Я также перенес сюда ковчег завета, обратив это деяние в празднество, подобного коему никто не видывал прежде, после чего город мой стал также и великим религиозным центром. Между прочим, этот сквалыга Соломон на полном серьезе уведомил меня, что ему, пожалуй, потребуется тысяча жен.
— Это куда ж тебе столько? — напустив на себя не меньшую серьезность, поинтересовался я.
Некоторые из них только для представительства и нужны. Ни одна из других моих жен и близко не подошла к Авигее по части изящества, вкуса и ума, хотя Вирсавию я любил со страстью гораздо большей. Сравню ли с летним днем ее черты? Отчего же не сравнить? Авигея была очень красива и куда более спокойна. За ней в брачной последовательности шла Ахиноама Изреелитянка, она тоже была со мною, когда я, устав бегать от Саула, перешел со всеми моими людьми и со всем нашим скарбом границу, чтобы служить филистимлянам. Первую мою жену, Мелхолу, Саул уже отдал тогда Фалтию, сыну Лаиша.
Маниакальное стремление Саула загнать меня, как зверя, никогда особенно не ослабевало, и это несмотря на его громкие и слезливые заверения в раскаянии и прощении, с которыми он обратился ко мне — при свидетелях, кстати, — после того, как я застал его беззащитным в пещере Ен-Гадди и позволил ему уйти, не причинив вреда. Я мог бы убить его тогда. И не убил. Я лишь отрезал край от верхней одежды его, да и то чувствовал себя при этом так ужасно, будто вырезал кусок плоти из живого человека. «Господин мой, царь! — закричал я ему вслед, когда расстояние между нами стало достаточно большим. — Зачем ты слушаешь речи людей, которые говорят, будто я умышляю зло на тебя?»
— Твой ли это голос, сын мой Давид? — закричал в ответ Саул, и возвысил голос свой, и заплакал.
— Вот, отец мой, сегодня видят глаза твои, что Господь предавал тебя ныне в руки мои в пещере. Я отрезал край одежды твоей, а тебя не убил. И я не согрешил против тебя; а ты ищешь души моей, чтоб отнять ее.
И сказал мне Саул:
— Ты правее меня, ибо ты воздал мне добром, а я воздавал тебе злом.
Тут он еще поплакал. Душа моя согрелась, когда я увидел его полным раскаяния. Ведь каялся-то он из-за меня. И в самое подходящее время.
— Когда Господь предавал меня в руки твои, ты не убил меня. И теперь я знаю, что ты непременно будешь царствовать, и царство Израилево будет твердо в руке твоей.
Если я услышу об этом еще раз, подумалось мне, то, глядишь, и сам в это поверю.
— Итак поклянись мне, что ты не искоренишь потомства моего после меня и не уничтожишь имени моего в доме отца моего.
Я дал Саулу клятву, о которой он просил. И что проку? Времени прошло всего ничего, а он уже снова полез на меня, ибо когда мы встали станом в пустыне Зиф, зифеи пошли к Саулу в Гиву сказать ему, где я прячусь, и предложить помощь в том, чтобы предать меня в руки его. Услышав, что Саул вновь выступил против меня, я испытал крушение иллюзий. Мои соглядатаи подтвердили — Саул возвращается в Иудею, и с ним три тысячи отборных мужей израильских. Я перебрался повыше в горы и видел, как он заявился в то место, где я прежде стоял. Там они и остановились на ночь.
— Кто пойдет со мною к Саулу в стан, посмотреть, что там к чему? — спросил я у нескольких ближних своих.
