Ликвидация Иевосфея практически свела на нет все притязания дома Саулова на царский венец. Но меня все пуще томили подозрения насчет Иоава, и я решил как-то обуздать этого сурового человека, обладавшего к тому же лютым и независимым нравом и только что доказавшего, что он, не колеблясь и не считаясь с моими желаниями, поступает так, как больше нравится ему. Мне показалось, будто я нащупал возможность законным образом раз и навсегда понизить его в должности, когда я надумал отнять у иевусеев Иерусалим и учредить в этой горной крепости близ границы Иудеи с землею вениамитян мою столицу. В смысле политическом разумнее было перебраться поближе к нейтральному центру единой нации, признанным вождем которой я теперь стал, чем оставаться в Иудее, вдали от моих втайне враждебных новых подданных, или даже чем учредить штаб-квартиру в Гиве, городе, слишком тесно связанном с правлением Саула. Как вам известно, он таки процарствовал целых восемнадцать лет. И я решительно не желал, чтобы у кого-то создалось впечатление, будто я в том или ином смысле наследую царство безумного Саула и вообще обязан ему хоть какой-нибудь малостью. Можете себе представить, как отреагировала царская дочь Мелхола на мое решение погрузить в забвение город, в котором она впервые вышла в свет и который мог бы, поступи я иначе, быть увековеченным в качестве ее родового гнезда. Мелхола взревела, точно ослица.
Иерусалим я взял в одну ночь, для этого мне хватило отряда отборных и храбрых воинов. Стены города были неприступными, попытка взобраться на них определенно привела бы к провалу. Мирные иевусеи чувствовали себя в полной безопасности, они посмеивались, сидя в городе и рассуждая о том, что для защиты от нас этих стен хватило бы и хромых со слепыми. Возможно, они были правы. Однако я тщательно подготовился к осаде и знал уже, что питающие город подземные воды неглубоки и не защищены и что в русла их можно проникнуть из пещер, лежащих вне города. Так что захват Иерусалима представлялся мне плевым делом.
Прежде чем выступить, я приказал ударной бригаде моих храбрецов построиться предо мной и выслушать традиционную зажигательную речь. Я зачитал им с короткого свитка искусно составленное, вдохновительное воззвание, придуманное единственно для того, чтобы поумерить ожидания моего племянника Иоава. Тот, кто первым выберется из городского колодца и прежде всех поразит иевусеев и откроет ворота для остальных наших сил, тот и будет до конца своих дней нашим главным военачальником — то есть займет пост, который Иоав полагал лежащим у него в кармане и официального назначения на который он ожидал со дня на день. Я видел, как он гневно вскинулся, услышав мои слова. Я смотрел ему прямо в лицо.
Ну, и догадайтесь, что из этого вышло. Правильно.
Стратегия моя сработала, а стратагема оказалась палкой о двух концах. Кто бы мог такое предвидеть? Долбаный Иоав первым выскочил из главного городского колодца, порубил засовы, распахнул ворота, дав нам возможность ворваться внутрь, и, пока мы врывались, стоял сложив на груди руки и нахально ухмыляясь. Разумеется, я сделал все возможное, чтобы не выполнить данного мной обещания.
Как только иевусеи безоговорочно капитулировали, а мы заняли город полностью, Иоав, не откладывая дела в долгий ящик, заявил мне:
— Теперь я законный главный военачальник. Я — пожизненный командующий всеми твоими вооруженными силами, так?
Я сделал вид, будто столь наглое и безосновательное заявление рассердило и изумило меня чуть ли не до бездыханности.
— Исключено, Иоав! — воскликнул я. — О чем ты бормочешь?
Видели бы вы лицо Иоава. Я каждый раз, как вспомню его, наземь валюсь от хохота. Разговор наш происходил под звездами, прямо в кругу плененных иевусейских начальников, во все глаза смотревших на нас.
— Я о чем бормочу? — Такой изумленный вопль испустил Иоав, когда смог наконец выйти из ступора. И он продолжил визгливым от огорчения, почти женским голосом: — Разве ты не обещал? Не обещал?
— Обещал, я? — мирно удивился я. — Обещал, говоришь? Что обещал, когда обещал? Кто? Я ничего не обещал.
— Вот именно обещал. — Иоав уже брызгал слюной от злости. — Ты дал царское слово.
— Я дал царское слово? — Я неторопливо и твердо покачал головой. — Никакого такого слова я не давал.
— Ты же сам сказал, сам! — чуть ли не в истерике настаивал он. — Сказал, что тот, кто первым выберется из колодца и прежде всех поразит иевусеев, и хромых, и слепых, тот и станет главным военачальником.
— Это я столько всего наговорил? Когда?
— Раньше.
— Раньше чего?
— Раньше того. Кончай юлить, Давид. Ты сам знаешь, что сказал это.
— Ничего я не знаю, — величественно и нагло соврал я Иоаву.
— Знаешь! — взвизгнул он. — Ты же по писаному читал. Все слышали. Воззвание. Собственное твое воззвание. Где пергамент? Где этот ебаный пергамент?
Когда кто-то передал ему цилиндр с папирусом, с которого я вслух зачитывал воззвание, я понял, что шансы обмишурить Иоава растворяются в воздухе. На миг-другой я задумался, не пришибить ли мне на месте человека, передавшего свиток. Иоав, у которого плясали руки, повертел документом перед моим носом и закопошился, разворачивая его.
— Вот! — рявкнул он. — Видишь? Читай!
Я склонился над пергаментом, затем с высокомерным неодобрением отстранил его от себя.
— Это не мой почерк, — с холодным укором сообщил я Иоаву.
И опять Иоав отреагировал как человек, неспособный поверить своим ушам.
— Да ведь все же тебя слышали! — возопил он, раздираемый сложной смесью бессильной ярости с испугом, казалось, еще немного, и он зальется слезами.
В конце концов мне пришлось сдаться. На сей раз свидетели имелись у него. И с тех пор Иоав возглавляет все наше войско, отражая любую мою попытку сместить его. Исключением является лишь моя личная стража из хелефеев и фелефеев, служащая исключительно мне одному и состоящая под началом Ванеи.
Странно, однако ж, что я вот совсем состарился, а Иоав — ничуть. А ведь мы с ним равны годами. Я лежу в постели, сотрясаемый ознобом, поскуливаю от любви к моей дюжей Вирсавии и в бесстрастной дряхлости обнимаю высохшими руками Ависагу, а он сеет себе пшеницу, ячмень и лен и помогает поддерживать мир в стране, выступая неколебимым сторонником Адонии. Сместить его, как я в итоге понял, невозможно, мне не удалось сделать это даже после той его почти фатальной оплошности в Трансиордании, когда он очертя голову бросил всех своих воинов в брешь между выступившей из Раввы армией аммонитян и пришедшими из Сувы, Рехова, Маахи и Истова сирийцами, которых аммонитяне наняли, сообразив, что сделались ненавистными для меня. В тупую солдафонскую башку Иоава так и не втемяшилось то очевидное соображение, что на войне, если один из противников строится клином, другой берет его в клещи. Он влез в самую середку да еще прислал мне горделивое донесение о том, какую дивную позицию он занял.
— Я продвинулся, не встречая сопротивления, и встал между двух армий. Как оно на твой взгляд? Для меня-то слово «стратегический» всегда было чем-то вроде отчества.
