Острота, с которой Йоссарян похотливо предвкушал свежие, сладострастные ощущения и открытия с Мелиссой, с утратой новизны стала притупляться. Они слишком быстро привыкли друг к другу — это случалось и раньше; это случалось каждый раз, — и Йоссарян решил, что им нужно начать пореже видеться. Если они не собирались ложиться в постель или не обсуждали, что будут есть, им часто нечем было заняться. И это тоже случалось раньше; это случалось каждый раз. А ничегонеделание нередко было делом, которое приятнее было делать в одиночестве. Он ни за что в жизни не пригласил бы ее на танцы еще раз и скорее умер бы, чем пошел в театр. Возможно, после сотни тысяч будет благоразумнее расстаться друзьями. Он еще ничего не говорил ей о своем альтруистическом порыве. Донкихотские идеи приходили ему в голову и раньше.
А потом его настиг удар.
Вот в чем было еще одно различие двух путешествий по Рейну.
Зигфрид отправился на охоту и был поражен ударом в спину.
Йоссарян направился на автобусный вокзал и был спасен в больнице.
Он получил свое пограничное состояние и свой СИБ, и в течение десяти следующих дней он и его медицинская сестра Мелисса, которую он собирался видеть пореже, были вместе каждое утро, и большую часть каждого дня, и большую часть каждого вечера, пока она не уезжала, чтобы выспаться и на следующее утро снова явиться на работу и ограждать его от смертельных опасностей, исправляя возможные ошибки медицинского персонала. И только в предпоследний день она, наконец, обнаружила, что беременна. Он не сомневался, что этот ребенок от него.
КНИГА ДЕВЯТАЯ
27
АВАП
Собаки, конечно, были записаны на магнитофон. Макбрайд сошел на ступеньки, приводившие этих собак в движение и ярость; потом он сошел пониже, погрузив их тем самым в молчание. Яростное бешенство исходило от трех собак, сообщил им официальный звукометрист. Или от одной с тремя головами, возразил Йоссарян.
— Майкла нет? — спросил Макбрайд в самом начале.
— Джоан не будет?
Джоан, юрист Администрации порта, была новой подружкой Макбрайда. Йоссарян уже успел представить себе, как было бы забавно, если бы и их свадьба состоялась в автобусном вокзале. Он мог вообразить, как в полицейском участке звучит «Свадебный марш» из «Лоэнгрина» и брачная процессия проходит вдоль стены с наручниками к самодельному алтарю в задней камере, переделанной в часовню. Камера для рожениц, обустроенная Макбрайдом, была теперь личными апартаментами Макмагона. Игровая камера для детей стала комнатой отдыха, где полицейские проводили время перерывов, и пристанищем для тех, кому не нужно было спешить домой. Там были шахматы и головоломки, журналы с голыми девицами, телевизор и видеоплейер, на котором крутили конфискованные порнографические фильмы, покуривая марихуану, изъятую у презираемых ими торговцев наркотиками. Макмагону приходилось закрывать на это глаза. Макбрайд переживал новый приступ разочарования.
— А где ваша подружка? — робко спросил Макбрайд.
— Ей нужно работать, Ларри. Она ведь по-прежнему работает медицинской сестрой в больнице.
— А вы не ревнуете ее, — пожелал узнать Макбрайд, — к пациентам-мужчинам и докторам?
— Постоянно, — признался Йоссарян, думая о любителях приключений, вроде него, и о своих пальцах на ее комбинации. — Что вы знаете об этих агентах?
— Они внизу. Они считают, что я из ЦРУ. Не уверен, что доверяю им. Я думаю, и другой шум — тоже липа.
— Какой другой шум? Карусели?
— Какой карусели? Я говорю о русских горках.
— О каких русских горках? Ларри, никакие это не русские горки, это поезд. Мы что, ждем Томми?
— Он говорит, что его это не касается, потому что на его плане этого нет. Он опять отдыхает.
Йоссарян нашел Макмагона там, где и предполагал — на кровати в его комнате, где был включен телевизор. Капитан Томас Макмагон понемногу перевел всю свою сидячую работу и телефон в эту камеру с кроватью и теперь большую часть своего рабочего дня отдыхал. Он приходил сюда и в выходные. В этом году у него умерла от эмфиземы жена, а жизнь в одиночестве, говорил он, покуривая сигареты и стряхивая пепел в стеклянную пепельницу, поставленную на ручку найденного им кресла-качалки, — занятие не очень веселое. Он нашел это кресло в магазине подержанных вещей, собиравшем деньги на исследования в области рака. Глаза его изменились в размере пропорционально узкому лицу, и сам он стал казаться каким-то сухопарым и изможденным, потому что терял вес. Около года назад, когда он преследовал какого-то юнца, совершившего убийство в другой части автовокзала, у него началась одышка, и дыхание так до сих пор и не восстановилось. Макмагон перестал любить свое дело, но на пенсию уходить не хотел, потому что теперь, когда стал вдовцом, эта вызвавшая у него отвращение работа была единственной радостью в его жизни.
— Их теперь больше, чем нас, — мрачно повторял он, имея в виду преступников. — А вы с вашей конституцией никогда об этом не думали, хоть и позаканчивали свои университеты. Ну, что там еще? — устало спросил он, убирая в стол бульварную газетенку. Ему доставляло удовольствие прослеживать историю новых, незаурядных преступлений. Раскрывать их ему было скучно.
— Пьяница на полу, три наркомана на стульях. Два цветных, один белый.
— Пожалуй, нужно пойти взглянуть. — Макмагон распрямился и встал и от этого движения, сделанного, наверно, через силу, тяжело задышал. Теперь он казался Йоссаряну еще одним, более чем вероятным, кандидатом на депрессию в пожилом возрасте. — Знаете, мы ведь теперь не арестовываем всех мошенников, которых можем поймать, — повторил он свою дежурную жалобу. — У нас не хватает людей, чтобы работать с арестованными, у нас нет камер, чтобы их сажать, у нас не хватает судов, чтобы признавать их виновными, и тюрем, где они отсиживали бы свои сроки. Но большинство из вас, которые все время жалуются на полицейских и на суды, не хотят это понимать, даже тот тип из журнала «Тайм», который поднял здесь шум, когда его обворовали. — Макмагон сделал паузу, чтобы хохотнуть. — Нам пришлось его запереть, а ворюги, которые его обчистили, смотрели на нас и посмеивались.
Макмагон тоже ухмыльнулся и рассказал о бывшем главе рекламного отдела из «Уикли Ньюзмэгазин» компании «Тайм»; тот оказался без гроша в кармане, потому что отдал мелочь каким-то попрошайкам, а потом у него украли бумажник. У него был его номер социального страхования, но он не мог доказать, что это его номер. Он разбушевался, когда полицейские и пальцем не пошевелили, чтобы арестовать кого-нибудь из хитроумной банды карманников. Бумажник его был уже где-нибудь миль за сто, и никаких улик против похитителей все равно бы не было.
— Мы по рукам и ногам связаны этими вашими проклятыми законами, по которым человек считается невиновным, пока мы не докажем его вину, — сказал Макмагон. — С каких это пор — вот что хотели бы знать мы! Наверно, он поэтому и вышел из себя. Все было ясно — вот мошенники, вот полицейские. А реальность была такова, что сделать он ничего не мог. И у него не было никаких документов. Он даже не мог доказать, что он — это он. Вот тут-то он и запаниковал и устроил такой скандал, что нам пришлось пристегнуть его к стене наручниками, пока он не облагоразумился и не замолчал. Он быстренько понял, что ожидает его в камере, где качать права у него не было бы ни малейшего шанса. Да и у нас тоже не было бы. Или у вас. И потом, он не мог удостоверить свою личность. За этим всегда интересно наблюдать. Меня это всегда приводит в ужас. Никого из тех, кому мы звонили, не было дома. Он даже имя свое не мог засвидетельствовать. Наконец, — теперь Макмагон давился от смеха, — ему пришлось дать нам имя своего дружка откуда-то из Орандж-Вэлли, и этот его дружок оказался каким-то там героем Второй мировой. Теперь он большая шишка среди чинов запаса в армии. И, как он нам сказал, крупная фигура в строительной промышленности, а еще крупный жертвователь в благотворительный фонд Ассоциации полицейских. Его звали Берковиц или Рабиновиц, и по телефону он выражался точно, как вы, когда звонили сюда в первый раз, только тот тип говорил правду, из него это говно не перло, как вроде тогда из вас. А потом оказалось, что у этого типа, Зингера, не было денег, чтобы добраться до дома. И тогда Ларри дал ему двадцать долларов на такси, помнишь, Ларри? И знаете что? Тот ему вернул. Верно, Ларри?
