У Гленды была еще одна привычка, о которой я никому не говорил, пока она была жива, да и потом сказал одному только Лю, когда мы как-то выпивали вдвоем, я виски со льдом, а он, как всегда, карстейрс с колой: она была сексуальной и смелой, когда мы выпивали или отправлялись куда-нибудь хорошо провести время, она была горазда на всевозможные выдумки, а особенно после того, как мы поженились, конца не было ее неожиданным предложениям и моему восхищенному удивлению, и это продолжалось до тех пор, пока она не заболела и энергии у нее поубавилось. Не раз и не два, когда мы на заднем сиденье машины возвращались с какой-нибудь вечеринки домой с едва знакомыми людьми, она вдруг начинала обниматься, запускать повсюду руки, ласкаться, она заходила все дальше и дальше, и я уж должен был сам из кожи вон лезть, чтобы продолжать ровный разговор с сидящей впереди парой, отпускать неуместно громким голосом шутки, чтобы как-то обосновать свой громкий и отрывистый разговор и смех, потому что она тоже вставляла свои замечания и отвечала на вопросы, а потом снова принималась за меня, и когда она наконец доводила меня до оргазма, я напрягался изо всех сил, стараясь никак не показать, что у меня не только перехватывает дыхание. Она знала, что оргазм меня одурманивает; так оно и осталось до сих пор. Я медленно начинаю, но продолжается он долго. Лю сказал Клер, что у меня в глазах стояли слезы, когда я вспоминал эти подробности; Клер рассказала мне об этом во время нашей последней встречи за ланчем в ресторане вскоре после смерти Лю и перед ее первым в жизни отлетом в Израиль, где она собирается купить домик на берегу, чтобы отдыхать там одной или с теми из детей, кто захочет туда поехать.
Мы с Глендой никогда не ухаживали друг за другом, и поэтому наш брак был таким, каким он был. Как-то днем она повела меня покататься на каток в Рокфеллеровском центре. Мальчишкой я здорово катался на роликовых коньках, когда мы играли на улице во что-то вроде хоккея, и я так быстро освоился на льду, что она даже думала, будто я ее разыгрываю. Как-то весной в воскресенье я взял напрокат машину и повез ее и детей на Кони-Айленд, где они никогда еще не были. Я провел их по «Стиплчезу». Они все покатались в «Бочке смеха», повизжали, гладя на свои отражения в кривых зеркалах, а потом я повел их на другую сторону авеню, чтобы показать двухэтажный дом основателя парка, Тилью. Я показал им имя, высеченное на нижней ступеньке, которая погружалась все ниже и ниже и к тому времени уже почти исчезла из вида. Они скептически отнеслись к моему предположению, что дом тоже уходит в землю, а раньше был на этаж выше. Неделю спустя я взял машину побольше, чтобы и ее мать поехала с нами, и мы отправились туда же и по-воскресному рано пообедали в большом ресторане даров моря «Ландис», что на Шипсхед-Бэй. Мы с Глендой в тот раз поцеловались на прощанье, а потом мы поцеловались еще раз, прижимаясь друг к другу, и поняли, что вот сейчас все и началось. Я испытывал сильное сентиментальное чувство к ее матери. Я скучал по своей. Я жил в центре, а Гленда — на окраине, и как-то вечером, припозднившись после коктейля по поводу дня рождения, устроенного после работы для какой-то другой девушки и растянувшегося в долгий ужин, на котором нас было человек двенадцать, а потом и в поездку в один из гринвич-виллиджских клубов с джазом и танцами, когда у нее не было настроения возвращаться домой, я сказал ей, что она могла бы остаться у меня. Она сразу же согласилась. У меня была кровать с матрацем и диван.
— Это нас ни к чему не обязывает, — успокаивающе сказал я ей, когда мы оказались у меня. — Я серьезно.
— Нет, обязывает, — сказала она со смешливой решительностью. — И не строй ты из себя этакого скромника. Я тебя видела в деле.
И после этого мы редко отправлялись куда-нибудь, не выкроив возможности побыть наедине. Мы ходили в кино, на спектакли, выезжали на уикэнды. Как-то раз она захотела сводить своих девочек посмотреть «Король и я».
— Ты, наверно, хочешь сказать, посмотреть короля и меня?
После секундного удивленного размышления она поняла, что я шучу, и устроила крик.
— Господи! — недоверчиво и одобрительно воскликнула она. — Ты все же настоящий педант, да!? И как тебе все это приходит в голову? Но уж лучше я буду замужем за педантом, чем за сукиным сыном, в особенности, если этот педант умеет меня смешить. Сэм, время пришло. Переезжай ко мне. Ты и так уже почти живешь у меня, а место там есть. Ты ничего не имеешь против моих детей, проводишь с ними времени больше, чем Ричард за всю свою жизнь. Ты возишь их на Кони-Айленд, возишь их посмотреть короля и меня, и с Майклом ты ладишь лучше, чем все мы. Наоми и Руфь смотрят на тебя снизу вверх, хотя Наоми и сейчас уже выше тебя. И с моей матерью ты ладишь лучше, чем я, когда у меня месячные. И не спорь. Переезжай ко мне и попробуй. А жениться тебе не обязательно.
— Ты знаешь, что это не так. Ты знаешь, что это ложь.
— Не совсем.
Я не был уверен, что хочу видеть ее каждый день.
— На работе ты меня видишь ежедневно. Все уикэнды мы вместе.
— Ты же знаешь, что это совсем другое дело.
— А когда я ухожу, ты меня провожаешь, так что у тебя в офисе будет больше времени, свободного от меня.
Хозяйкой она была не такой хорошей, как моя мать, а готовила вообще средне. Даже ее мать могла приготовить еду получше, но и она была очень средней кухаркой. Я ей решительно сказал, что и думать об этом не хочу.
Но мы продолжали выезжать вместе на уикэнды, и я начал оставлять у нее дома кой-какие из своих вещей, а когда я провожал ее домой за полночь, мне проще было оставаться у нее, а когда я оставался, мне скоро стало проще, а потом и совсем просто, спать с ней. А у меня дома были ее вещи, и ее сумочка с косметикой тоже, а в сумочке — противозачаточный колпачок. Никому в ее семье мое присутствие уже не казалось в новинку. Только Майкл время от времени проявлял любопытство и мог пробормотать какую-нибудь загадочную фразу или отмочить шутку, но Майкл мог вдруг, ни с того ни с сего проявить любопытство к чему угодно и так же быстро его потерять. Иногда Майкл терял интерес к тому, что говорит, еще не закончив предложения, и менял тему на середине. Все остальные считали, что это у него такая особая манера дразнить других. Он тоже делал вид, что это у него такая манера, но я относился к этому серьезно и уже тогда начал чувствовать, что что-то здесь не так.
Все семейство дружно старалось предоставить нам возможность побыть наедине; вскоре и гостиная стала запретным местом, если час был поздний и мы закрывали дверь. И это было очень кстати, потому что если мы все еще были под хмельком, то могли тут же в гостиной начать обниматься, а то и закончить там же, и куда летела одежда, которую мы скидывали с себя, знал один Господь.
Вначале и еще многие годы спустя редко бывала такая ночь, чтобы мы, когда уезжали куда-нибудь из дома и оставались наедине, даже если было поздно или слишком рано, не занялись любовью хотя бы раз, даже когда у нее были месячные. Уже позднее мы сбавили темп и слишком часто упускали возможности, потому что она могла впасть в жуткую депрессию и вся погрузиться в свои беспокойные мысли и заботы, которые у нас возникли в связи с Майклом. К тому времени мы вычеркнули Ричарда из наших жизней как нечто совершенно бессмысленное. Нередко она начинала говорить со мной официальным тоном, а потом плакала в моих объятиях, пока мы не начинали целоваться, чтобы утешить друг друга, но даже когда она чувствовала мою эрекцию, мы занимались любовью с другим настроением — заботливо и нежно. Я оттягивал свой оргазм, чтобы обострить ее реакцию, и только потом заканчивал, и независимо от того, получала она свой или нет, она была рада за меня и благодарна за то, что я еще раз помог ей немного отвлечься от груза наших проблем с Майклом, а груз этот теперь был моим не меньше, чем ее. Я до сих пор убежден, что в жизни не встречал человека менее эгоистичного, более доброго и менее занятого собой, чем она, или менее требовательного и доставлявшего так мало неудобств другим, и я даже представить себе не могу женщину, которая была бы мне лучшей женой и другом, чем она. И это справедливо для всех лет, что мы были вместе, даже несмотря на эскапады Майкла и неизбежное его самоубийство; это справедливо вплоть до того момента, когда она начала слишком часто хворать, мучиться болями в желудке и кишечнике, а доктора после анализов пришли к выводу, что у нее рак яичников, и только тогда медовый месяц закончился.
