— Этой ночью я пролил слезу, — признался я ей.
— А ты думаешь, я — нет?
* * *
Это было больше двадцати восьми лет назад, и большую часть первых семи из них я чувствовал себя не хуже, чем прежде. Я и сам не мог поверить в то, что так отлично себя чувствую, и в конце концов поверил, что это будет продолжаться вечно. Когда я чувствовал себя неважно, я раз в неделю ездил на полдня в город к Тимеру. А когда я чувствовал себя хорошо, я примерно раз в неделю играл в гольф или карты с Эмилем и таким образом поддерживал с ним связь. Когда у Клер соскочил колпачок и она забеременела, мы, не сговариваясь, решили не делать аборта, и у нас родился наш маленький Майкл, и тогда я чувствовал себя великолепно. Мы таким образом демонстрировали уверенность в себе. Мы назвали его в честь моего отца. Мы называли его Майки и до сих пор так зовем, когда валяем дурака. Я чувствовал в себе столько энергии, что готов был сделать еще сотню. Его еврейское имя — Мойше, и так по-еврейски звали моего отца. К тому времени старика уже тоже не было в живых, и мы могли взять его имя, не опасаясь, что кому-нибудь покажется, будто мы хотим навлечь на него проклятие. Мы, евреи с востока, не называем детей в честь живых родителей. Но теперь я беспокоюсь за Майкла, малютку Майки, потому что не знаю, что, кроме денег, оставлю ему в смысле генов и его «естественной биологической судьбы», и другие дети меня тоже беспокоят, и даже внуки. Ох, уж эти сраные гены! Они мои, но не слушаются меня? Никак не могу в это поверить.
Мне не очень-то нравится Тимер, но я больше не боюсь ни его, ни его болезней, и когда Сэмми понадобился для Гленды врач, вроде Тимера, я порекомендовал им обратиться к нему, хотя у них уже и был врач, и то короткое время, пока это продолжалось, они держались за Тимера. Теперь я больше боюсь тех зеленых яблок, все время, тех зеленых яблок, которые, согласно сумасшедшей теории моей матушки, вызывают у людей всякие болезни. Потому что больше всего другого я теперь боюсь рвоты. Меня уже тошнит от этой тошноты.
— Неплохо сказано, Лю, — похвалил меня Сэмми, когда приезжал сюда к нам в последний раз.
И тогда я понял, в чем здесь шутка.
Сэмми зачесывает волосы назад и на боковой пробор, и они у него тоже серебрятся и редеют, как, помнится, было и у его отца. Сэмми особо нечего делать после смерти жены, к тому же его еще вытолкали на пенсию из журнала «Тайм», и поэтому он часто приезжает сюда. Я не хочу, чтобы он приезжал ко мне в больницу, но он все равно приезжает, иногда с Клер, и мы врем напропалую, пока он не поймет, что я наелся по уши. Мы говорим про старые, добрые времена на Кони-Айленде, теперь они и правда кажутся добрыми, говорим о Луна-парке, и «Стиплчезе», и о большом старом кинотеатре «РКО», принадлежавшем Тилью, и о том, как это все ушло, исчезло, ин дрерд,
[66]
как говорили мои родители, в землю, вниз. Он приезжает на автобусе и, если не остается на ночь, возвращается вечером на автовокзал, в этот ирреальный город, как он его называет, а потом в свою современную квартиру, которую купил в многоэтажном здании, где есть все, включая сногсшибательных красоток-фотомоделей и потаскушек; он переехал туда, когда обнаружил, что остался один в пустом доме, который ему больше был не нужен. Сэмми до сих пор не знает, куда ему себя девать, а мы не знаем, как ему помочь. Кажется, он еще не надумал найти себе кого-нибудь, хотя и поговаривает о том, что не против. Моя старшая дочь знакомила его с некоторыми своими знакомыми незамужними дамами и старшая дочь Гленды тоже, но это так ничем и не кончилось. Они всегда находят друг друга только «милыми», но не больше. А свободные подружки Клер слишком стары. Мы так решили, даже не обсуждая этого. Он все еще не прочь трахнуться и старается намекнуть, что у него это иногда получается, когда я проезжаюсь на этот счет. Теперь мы с Сэмми посмеиваемся, когда он рассказывает, что в юности, бывало, спускал себе в штаны — мне этого ни разу не приходилось делать — и как в первые разы, набравшись, наконец, храбрости, находил девчонок, чтобы ему отдрочили; он нравился девчонкам, но не знал, что с ними делать. Вспоминаем мы и о той ночи, когда его обокрали на автовокзале и он остался без бумажника и без денег даже на такси, чтобы добраться домой, и его арестовали и заперли там в полицейском участке. И позвонил он тогда именно мне. Я отчитал полицейского, поручившись сначала за Сэмми, и потребовал, чтобы позвали сержанта, я отчитал сержанта и потребовал старшего начальника, и я отчитал капитана Макмагона и сказал, что если он не образумится и не даст Сэмми денег, чтобы доехать на такси домой, я напущу на него Американский легион, Национальную гвардию, Пентагон и сам не пожалею сил, не будь я Люис Рабиновиц, бывший сержант из прославленной Первой дивизии. Сэмми до сих пор восхищается тем, как здорово я действую в таких ситуациях.
— Этот капитан Макмагон, — клялся Сэмми, — лежал на кровати в задней камере этого полицейского участка, камера была превращена в спальню, а вид у капитана был больной. А соседняя камера была обставлена, как небольшой класс, детский садик, там были парты и игрушки, но среди всего этого полицейские курили и играли в карты. Над ними в этой камере были развешаны на ниточках изображения всяких зверьков и машинок, одно из них представляло собой черно-белую корову, перепрыгивающую через луну, и игрушки эти были люминесцентные, они словно бы отражали свет и могли светиться в темноте, — объяснил Сэмми, — как старые радиевые часы, что мы носили раньше, до того как обнаружили, что они опасны. Там был и еще один человек, которого звали Макбрайд, он смахивал пыль с вещей и переставлял их и именно он дал мне денег, чтобы я мог добраться до дому. Когда я отправил ему чек, возвращая долг, он даже прислал мне благодарственную записку. Как тебе такое нравится?
Когда их парень, Майкл, одурел от наркотиков и укатил куда-то на север штата — примерно через год после этого он-таки повесился, — я проделал по телефону такой же фокус, хотя если бы было нужно, я бы поехал прямо в Олбани, но ехать туда не пришлось. Я позвонил в приемную губернатора, главе Национальной гвардии и в главное управление полиции штата. Конечно, вопрос был сугубо личный, но ведь звонил бывший сержант Рабиновиц из прославленной Первой дивизии в Европе, Большой красной единицы, как мы ее называли, и речь шла о жизни и смерти. Они нашли его в больнице в Бингхемтоне и в принадлежащей штату машине бесплатно перевезли в городскую больницу. Сэмми не переставал восхищаться тем, как здорово я проделываю такие штуки.
— Я, бывало, шутил и посмешнее, — сказал я ему в тот раз, когда он оценил мою шутку насчет того, что меня уже тошнит от этой тошноты. — А вот тут я и не острил совсем.
— А говорить нужно, тошноты, — сказал он мне.
— Что? — я понятия не имел, о чем это он толкует.
— Говорить нужно не тошноты, а тошноты, — объяснил он.
Мне больше нравилось так, как говорил я.
Сэмми, брось ты эту тягомотину, — сказал я ему, — пусть у тебя будет тошнота, а у меня будет тошнота, если мне так хочется. Ты только подумай, Сэмми. Ведь совсем не так давно я скрутил в городе того парня с украденным бумажником. Я его схватил, приподнял, перевернул в воздухе и грохнул о капот моей машины с такой силой, что он сразу же понял, что такое Лю Рабиновиц. «Шевельнешься, и я тебе шею сверну», — пригрозил я ему и держал, пока не подбежали полицейские. Кто в это поверит, глядя на меня сейчас? Сейчас я чувствую себя так, будто мне и фунта масла не поднять.
