Никогда еще Йоссариан не сталкивался с такими тяжелыми людьми. Их легкое отношение к жизни постоянно подавляло его. Им все время хотелось хохотать. Они игриво называли своего мрачного соседа Йо-Йо и, возвращаясь вечерами в палатку под мухой, всякий раз будили его, потому что их попытки вести себя тихо неизменно кончались громыханием уроненных в темноте вещей и сдавленным хихиканьем, а когда он просыпался и, сев на койке, начинал их материть, они разражались лошажьим ржанием и по-ослиному громогласными воплями самой нежной дружбы. В такие минуты он с наслаждением зарезал бы всех четверых. Они побаивались его и беспрестанно терзали проявлениями искреннего добросердечия, пытаясь как-нибудь ублажить. Они были беспечными, легкомысленными, дружелюбными, бесцеремонными, наивными и самонадеянными. Безмозглая бесшабашность позволяла им не жаловаться на жизнь. Они восторгались полковником Кошкартом и считали подполковника Корна мудрым остроумцем. Они побаивались Йоссариана и не боялись нормы в семьдесят боевых вылетов, уготованной им полковником Кошкартом. Привлекательные и чокнутые, они сводили Йоссариана с ума. Ему никак не удавалось объяснить им, что он старомодный и престарелый чудак двадцати восьми лет из иной эпохи и другого мира, что приятное времяпрепровождение не прельщает, а только утомляет его — да и они тоже надоедливо утомляют. Он не мог заставить их умолкнуть, они были хуже женщин. У них не хватало мозгов, чтобы тревожиться и мрачно воспринимать жизнь.
Вскоре к ним повадились шляться их дружки из трех других эскадрилий, превратив палатку Йоссариана в постоянное место для своих сборищ. Часто случалось так, что ему некуда было вечером деться. А главное, он не мог приводить к себе мисс Даккит. И на пляж не мог с ней ходить, потому что с утра до ночи лил холодный дождь. Об этом бедствии он вовремя не подумал, и теперь ему хотелось размозжить своим соседям их безмозглые головы или ухватить — каждого по очереди — за шиворот и мотню брюк, чтобы выкинуть раз и навсегда из палатки в мокрые заросли неистребимо вечнозеленых сорняков, или как они тут назывались, разросшихся между его личным писсуаром в виде ржавой кастрюли с дырчатым, пробитым гвоздями, дном и будкой общего сортира, вроде пляжной кабинки для переодевания, сколоченного из суковатых досок неподалеку от его палатки.
Но он не размозжил им всем головы, а поплелся однажды, надев калоши и черный дождевик, приглашать к себе на жительство Белого Овсюга в надежде, что его угрозы и скотские привычки разгонят на все четыре стороны этих четверых ублюдочно утонченных чистюль и он заживет по-прежнему. Занырнув из пронизанной колкой моросью тьмы в палатку к Белому Овсюгу, Йоссариан почти сразу понял, что ничего у него не выйдет, поскольку Белого Овсюга била знобкая дрожь и он собирался залечь в госпиталь, чтобы умереть там от воспаления легких. Чутье подсказывало ему, что время настало. У него болела грудь, и он постоянно кашлял. Даже виски его теперь не согревало. К тому же капитан Флум вернулся в их трейлер. Это было знамение, смысл которого представлялся Белому Овсюгу совершенно ясным.
— Ему поневоле пришлось вернуться, — настойчиво убеждал Белого Овсюга Йоссариан, тщетно пытаясь подбодрить приунывшего индейца с могучей, как дубовая бочка, грудью и топорным, словно бы из мореного дуба вытесанным лицом, которое, однако, уже приобрело зловещий сероватый оттенок и казалось безжизненно ветхим. — Он бы просто загнулся от холода, если б остался при такой погоде в лесу.
— Да нет, на погоду этому бледнозадому выродку наплевать, — уверенно опроверг Йоссариана Вождь Белый Овсюг и постучал себя, как человек, осененный идеей свыше, по серовато-бурому лбу. — Нет уж, сэр. Он, видать, кое-что учуял. Он учуял, что мне пора помереть от воспаления легких. Да только индейца не проведешь: я враз по его виду учуял, что это для меня знак.
— А что говорит доктор Дейника?
— Мне ничего теперь не велено говорить, — пожаловался из темного угла, где он сидел на своей высокой табуретке, доктор Дейника, и его маленькое, гладкое, конусообразное лицо показалось Йоссариану зеленовато-багровым в колеблющихся отблесках свечного пламени, тускло освещающего пропахшую плесенью палатку. Лампочка перегорела у них несколько дней назад, но они так и не собрались до сих пор ее заменить. — Мне не велено заниматься врачебной практикой, — скорбно добавил доктор Дейника.
— Он мертвяк, — с утробным ржанием объявил Вождь Белый Овсюг. — Здорово все повернулось, верно?
— Меня даже сняли с довольствия, — пожаловался доктор Дейника.
— Здорово все повернулось, верно? — повторил Вождь Белый Овсюг. — Ругал, ругал мою печенку да и окочурился. Мертвяк, одно слово — мертвяк. А все от жадности.
— Жадность тут ни при чем, — спокойно и безучастно возразил ему доктор Дейника. — В жадности ничего плохого нет. Меня прикончил треклятый Стаббз, который восстановил против бортврачей полковника Кошкарта и подполковника Корна. Из-за его вшивых принципов на всю медицину легла грязная тень. Он добьется, что Ассоциация врачей запретит ему и частную практику, и работу в больницах.
Вождь Белый Овсюг упаковывал пожитки. Он перелил виски в три бутылки из-под шампуня и засунул их в свой вещевой мешок.
— Послушай, — сказал Йоссариан, — а ты не заглянешь по пути ко мне в палатку, чтобы врезать по носу одному из этих выродков? Их там четверо, а вечерами всегда целая толпа, и они скоро выживут меня оттуда ко всем чертям.
— Нас однажды всем племенем выжили ко всем чертям с нашей земли, — напомнил ему Вождь Белый Овсюг и, сев на свою койку, удовлетворенно заржал. — А ты попроси капитана Гнуса, чтоб он их выгнал. Капитану Гнусу самое удовольствие кого-нибудь куда-нибудь выгнать.
Йоссариан мрачно скривился при упоминании о капитане Гнусе, который и так всячески травил новых летчиков, когда они являлись к нему в разведпалатку за картами или маршрутными данными. Вспомнив про капитана Гнуса, Йоссариан почувствовал себя защитником и покровителем своих соседей по палатке. Они ведь не виноваты, что еще не успели состариться и помрачнеть, думал он, освещая тропинку пляшущим над травой лучом карманного фонаря. Он сам с удовольствием стал бы веселым и молодым. Ну можно ли винить их за то, что они храбрые, уверенные в себе и беззаботные юнцы? Надо набраться терпения и подождать, когда одного-двух из них убьют, а остальных ранят и они станут самыми обычными парнями. Он поклялся себе, что будет с ними доброжелательным и терпимым, но, войдя в палатку с намерением радикально подобреть, обнаружил, что печка пылает ярким живым огнем, и едва не задохнулся от злобного изумления. Они сжигали орровские березовые полешки, вот почему в печке полыхал уютный живой огонь! Он глянул на беспечные распаренные лица этих четверых ублюдков, и ему захотелось обложить их самыми черными проклятьями. Он с наслаждением размозжил бы им друг об дружку их поганые черепа, но вместо этого беспомощно слушал, как они радостно приветствуют его и предлагают полакомиться жареными каштанами и печеной картошкой. Ну что он мог с ними сделать?
А на другой день они избавились от мертвеца! Вытравили его дух из палатки, бестрепетно выкинув принадлежащие ему вещи. Унесли их, вместе с койкой, к ближайшим кустам да и швырнули там на землю, а потом вернулись, весело потирая руки, в палатку, как после прекрасно выполненного дела. Йоссариан просто обомлел от их бесцеремонной решительности и практичной расторопности. За каких-нибудь пять минут они разрешили задачу, над которой Йоссариан и сержант Боббикс безуспешно бились несколько месяцев. Сначала Йоссариан просто обомлел, а потом угрюмо встревожился, понимая, что им так же легко будет избавиться и от него самого; он поспешно взял увольнительную и улетел на почтовом самолете Обжоры Джо от этих мрачных мыслей в Рим, где на следующий день любимая шлюха Нетли, хорошо выспавшись, проснулась преисполненная любви.
